смысла. А если учесть, что изначально Эрнст Неизвестный хотел привлечь художников для декорирования холлов здания Физического института, то этой работе там самое место.
У Юло Соостера меня привлекла картина «Глаз яйцо». Это был тромплей — иллюзия трёхмерного пространства в изображении. Края формы яйца будто сделаны из металла и в целом создавалось впечатление оптической иллюзии. Казалось, что следующая оболочка внутри внешней вот-вот моргнёт, за ней другая и так далее.
Определённая мультимедийность в работах Соостера и Янкилевского присутствовала, и я решил посмотреть, в какой тематике другие полотна экспозиции.
В самом первом зале рабочие под руководством кого-то из художников развешивали работы из той студии, что выставлялась на Большой Коммунистической. Леонид Рабичев рассказывал про летнее путешествие по Волге на арендованном пароходе. Похоже, это были картины с того пленэра. Вполне узнаваемые пейзажи, но, блин, большинство в технике экспрессионизма и постимпрессионизма! Куда там Хрущёву разобраться с такими нюансами. Это я Ван Гога от Сезана отличу, а здесь же все «непризнанные гении».
Буду объективным, смотрелось всё ярко и колоритно. А то, что у некоторых художников присутствовала в полотнах обратная перспектива, так это вообще мелочи. Безусловно, это было изобразительное искусство, так называемое торжество выразительности, когда натуральность отходит на второй план, уступая место сюрреализму, символизму и откровенному виженари-арту.
Я ходил, смотрел работы и всё больше убеждался, что, несмотря на выставку на Большой Коммунистической, а после показа по телевидению Европы и США, эти картины не имели шанса стать заметными событиями в художественной или политической жизни страны. Таковыми их сделают стечение обстоятельств и Хрущёв.
Пришёл Алексей, позвал меня обратно в третий зал. Оказывается, там уже покрасили ширму-стенд и кубы-подставки для Неизвестного. Эрнст Неизвестный мне лично комплименты решил высказать. Первую часть триптиха уже закрепили и на неё смогли полюбоваться немногочисленные зрители. Позже кто-то обмолвился, что автору всего одиннадцать лет, и на меня захотели посмотреть живьём.
Пришлось устраивать перед публикой импровизированное выступление, рассказав, о чём моя работа.
Большие «дяди» из того первого зала набились в третий, мешая выставлять Эрнсту Неизвестному скульптуры. Мой триптих никак нельзя было причислить к тому самому социалистическому реализму, что был на первом этаже. Натуральность (Да ещё какая! Особенно дед!) присутствовала, но сам ракурс и подача не имели аналогов, что вызвало небывалый ажиотаж среди художников. Ну, ребятки, в будущем да при помощи компьютерной графики такие штучки можно закрутить, что вам и не снилось.
Сейчас же на мои работы взирали со смешанными чувствами. Ещё бы! Это вам не постимпрессионизм! У меня всё необычно, начиная с сюжета и заканчивая ракурсом. И в то же время классическая живопись с её цветопередачей присутствует в полной мере.
— Почему мне хочется выкинуть все свои холсты?
— Новое поколение.
— Так держать, пионер! — послышалось со стороны.
Рабочие продолжили свои дела. Картины закрепили и занялись подсветкой. Одного софита явно не хватило.
— Нужно ещё один закрепить на стенде, — прикинул я.
— Ещё один софит на клипсе, — дал кому-то распоряжение Алексей. — И ламп запасных две штуки. Вдруг перегорит в неподходящий момент?
Вот что значит человек провёл много времени в художественном институте! Все нюансы дела знает и предусматривает заранее.
— Саша, отправить тебя домой? Здесь и без нас справятся, — вскоре подошёл дядя Вова.
— Нетушки! — возмутился я. — Любопытно же!
Вообще-то самое интересное началось ближе к полуночи. Я глазам своим не поверил, когда в зал вошла сама Фурцева, за ней несколько «ответственных товарищей». Чуть позже подошёл Серов с художником Герасимовым и ещё кто-то. Молча всё осмотрели. Ничего не комментировали, не морщились. Оценили, как успевают оформлять выставку, и удалились.
— Мазуров, Ильичёв, Аджубей, — тихо сообщил мне Алексей о тех личностях, кого я не узнал.
— Вот, а вы говорили домой-домой, — попенял я дяде Вове. — Видели, какие люди приходили?
— Сашка, схлопочешь ты у меня, — покачал он головой. — Закончили или ещё подождём?
— Хочу посмотреть полностью, как оформят работы соседи по залу, — попросил я.
— Завтра посмотришь.
— А вдруг я какой совет дельный дам? — не соглашался я отправляться домой баиньки, когда тут история вершится.
Первый зал был почти закончен. Пьяных рабочих художники выгнали и развешивали картины уже самостоятельно. Из тех, кто указывал, какие картины и куда вешать, оказывается, был сам Элий Белютин. Навязываться и знакомиться я не пошёл, но постоял в стороне, послушал его речи.
— Думаешь, завтра их ждёт успех? — с сомнением в голосе поинтересовался дядя Вова.
— Завтра их ждёт колоссальный разгром, — с грустью сообщил я.
— Ты знаешь или предполагаешь? — подобрался сразу комитетчик.
— Предполагаю — Хрущёв всех опустит ниже плинтуса.
— А тебя?
— А меня ещё никто не видел, — сумбурно пояснил я, решив закончить с предсказаниями.
Бродил я по экспозиции до двух часов ночи. В коридоре у входа в первый зал на столике стоял телефон. Неожиданно он зазвонил и к аппарату попросили Белютина. Элий Михайлович долго разговаривал с редактором отдела искусств «Известий», перечисляя фамилии и названия работ. Наконец он повесил трубку и, обернувшись к собравшимся художникам, произнёс:
— Друзья! Вас признали. Я обещал вам, что вы будете в Манеже, и вот вы победили, можете больше не волноваться!
Художники загомонили, стали обниматься друг с другом, шутить. Я смотреть на это уже не мог и попросил товарища полковника отвезти меня домой. Времени на сон оставалось не так много. Выставка откроется с девяти утра, а нам нужно прибыть пораньше. Из всей той творческой братии художников всего тринадцать человек получили пропуска, остальные смогут посетить выставку уже после того, как на неё полюбуются члены правительства.
Мы приехали в Манеж мы около восьми часов утра. Наружная охрана провела краткий инструктаж, который я не слушал, если что-то нужно будет отдельно мне сказать, то доведут до сведения. Хотя Алексей нервничал. По лицу это не было заметно, но я отметил, как он то и дело перемещал висящий на ремне фотоаппарат с одного плеча на другое. Дядя Вова был словно кремень. Он оценил белизну моей рубашки, отутюженный пионерский галстук и велел не отходить от него ни на шаг.
Мы прошли дальше, и
