она вначале ездила с вами, а потом перестала. И песни камней забудете. И другие песни. Все песни теперь помнит
Читатель, но даже его не хватит надолго.
Не будете помнить даже вот такого:
Алоисий Добрый Лис
На качелях вверх и вниз…
Он качался вверх и вниз…
И тут что же – «вниз» и «вниз» рифмуется, не находите, что это странно?
Алексей Савинков. Не вставайте, что же вы. Это сейчас совершенно не обязательно. Отныне и навсегда вы считаетесь забытым.
Документ с вашим последним именем, годом и местом рождения будет выдан вашим наследникам, а при отсутствии таковых будет храниться в архиве суда одиннадцать лет. По прошествии одиннадцати лет он будет уничтожен.
Скажите, понятен ли вам приговор, который уже приведен в исполнение и не подлежит обжалованию?
Можете не отвечать, если не хотите. Мы это просто так спрашиваем, потому что обязаны спросить. Конечно, вам все понятно – вы же столько раз думали об этом.
Алоисий, почему они все же и это имя назвали? Да еще и над стихотворением посмеялись – это ведь Маша, это все Маша, она читала дочери, а не он сам себе придумал забавное.
– Читатель, читатель, – вдруг говорит человек на стульчике дрожащим, неловким голосом. – Ведь в любой библиотеке множество читателей, нужно как-то выделить из прочих, как его зовут?
– Ты прав, дед, – отзывается Средний, хотя никто не мог ожидать, что он захочет отозваться, но он мне сразу наиболее человечным и жалостливым показался. – Вообще-то запрещено имена давать, чтобы, ну, не привязаться, потому что по протоколу их меняют каждый месяц, это для нашей же безопасности нужно, а то он и взбрыкнуть может, психануть, но мы, знаешь, тихонечко нарушаем, поэтому зовем его… то есть ее, потому что в этот раз, понимаешь, привезли женскую версию, не поверишь, бывают и женские версии, да. Мы их не слишком любим, потому что обходятся слишком мягко, иногда воздействие неполное и это сказывается в дальнейшем на поведении истца, свидетелей, да и самого осужденного хуже. А мы считаем, что что-то такое частично помнить – скорее жестоко. Да, так что это скорее Читательница –
А то, что было так больно, – она виновата?
Больно?
Почему больно?
Смотрю на него снова – а он руку к подреберью прижимает, точно и верно боль нестерпимая. Никак не могу вспомнить, какой же орган там находится – сердце?
Нет, она не виновата, медленно говорит Средний, а это вот они – и кивает на нас, а мы здесь же, мы никуда не ушли, мы думаем, чувствуем.
И тогда человек встает со стульчика и исчезает.
И раны его исчезают.
И палочка исчезает.
И борода ржаво-седая, неаккуратная. Но только отчего-то никто не удивляется, будто всегда суд заканчивается одинаково. Правый только папочку свою закрыл, несколько секунд возился с завязками.
Вы можете идти, истец и свидетели, удивленно говорят нам, почему вы еще тут вообще? Такая хорошая погода сегодня, как, впрочем, и всегда в это время года.
Да, да, конечно, нужно идти. Меня ждут жена и дочь.
И я выхожу на улицу, я должен был зачем-то выйти на улицу –
– Ну вот, – радостно говорит Маша, – я Женьку за мороженым отправила, правда ведь хорошо, что так быстро все произошло? И совсем ничего страшного, правда? Быстро допросили, быстро решили. Раньше, говорят, такие суды часами шли, днями, люди спали дома и снова приходили… А сейчас раз – и готов приговор, честный и справедливый. Ведь этот старик не сделал ничего плохого, правда? Ведь он, кажется, что-то растратил, когда инструктором по туризму был? Но ведь это когда было… Но сейчас же, знаешь, строгое отношение. Нельзя тратить государственные деньги, даже если это небольшая сумма, даже если это было страшно давно. Хотя по тем деньгам – это ведь много было, да? Да. Что-то никак не могу вспомнить. А…
А вот и Женька – гляди, бежит по тропинке с полными руками мороженого, шелестят обертки, легкая металлизированная фольга с пестрыми буковками, вощеная бумага: и все равно словно бьет по ушам, заставляет открыть глаза, вздрогнуть, всмотреться.
Тот человек, который был со мной в зале суда, исчез среди ветвей, скрылся – может быть, его еще можно отыскать, если пойти не вниз по лестнице к обычной человеческой дороге, а прямо за ним, туда, где ясени, увитые плющом так, что тяжело разглядеть серые стволы в мельчайших пепельно-землистых прожилках. Но и он ускользает, его скрывают дрожащие летние листья, уже немного запыленные, непрозрачные.
А вот и Женька.
А вот и –
И мне не становится жарко, плохо – ничего такого, хотя потом будут рассказывать, что в этот день температура в Туапсе достигла рекордных тридцати девяти градусов, а я и не заметил, как утро, которое еще можно пережить и выдержать, превратилось в раскаленный полдень с призрачным солнцем, беззвучно плывущим над головой в каком-то мареве, – плыви быстрее, хочется уже сказать, дай мне –
Но не говорю, потому что так легко в голове, так легко и спокойно, и воротничок белой рубашки, что отчего-то сделалась влажной и неприятной под пиджаком, перестал больно сдавливать шею: я нарочно потрогал маленькую узкую пуговку, но все хорошо с ней, не расстегнулась.
Я слышу звон.
Вот такой – тоненький, едва ощутимый, будто маленькая церковь, о которой рассказывала мама, которую я, кажется, и видел только на ее рисунках, стоящая далеко, высоко в горах, раззвонилась всеми колоколами на белой каменной звоннице, а звонарь, дернув веревку, замер надолго и прислушался сам к себе, к тому, что вылетело из-под рук и взметнулось вверх.
Звонарь. Мама говорила, что это был человек, который работал в церкви, но я ни разу не видел таких людей. Куда они пошли, когда в том месте, которое раньше называлось Зарядье, сровняли все, совершенно все, смешали с землей и травами, а на том месте, что отныне не носит никакого определенного названия, построили восьмую высотку?..
Может быть, их оставили там, наверху, на самом последнем этаже?
Птицы разлетелись. В городе звоны звонят.
В гоороде звооны звоонят
– так хочу, чтобы не только я слышал, но и все, все, кто мог бы, кто бы хотел –
Но только нет ни вблизи, ни вдали никакой звонницы – я все знаю, я не родился здесь, не вырос, потому что до четырнадцати лет почти не выбирался из интерната, а потом ко мне кто-то пришел, сказал, что можно все увидеть, ко всему прикоснуться, дотронуться до странных колосков с белыми мелкими цветками и узнать название: скрученник осенний, печальное и томительное дыхание разгорающегося сентября; но до сентября еще долго, так невообразимо долго, что кажется, будто и никогда не дойду, останусь возле крыльца здания суда, из которого, наверное, больше никогда не выйдет тот седой усталый человек.
Седой усталый человек – это кто?
Это мой отец?
Думаю, что отец, потому что про мать я все помню – и про балкон, и про балет, и про фотографию Мариса Лиепы; а как же вышло, что отец тогда не был с нами, не попытался уговорить маму, успокоить, спасти?
Наверняка его сейчас осудили именно за это, да, точно: он бросил нас в квартире с балконом на небо, а потом мама увидела небо и захотела туда.
Но я не вернусь к своему отцу, что остался в зале.
Все еще звон – нарастающий, удивительный.
Это камни поют в долине южной реки – далеко-далеко отсюда, возле самых гор, возле самого моря, и нет в этой песне никакой жалобы, никакой горести, никакого смысла, они поют, но не плачут, поют сами себе, сами себе радуются.
И когда я ступаю на нижнюю ступеньку, вижу двух незнакомых женщин – кажется, они почти одинакового возраста, только у одной волосы короткие, а у другой – черные и гладкие, распущенные; никогда не нравились такие. У нее в руках мороженое в вафельном стаканчике, что уже немного потекло и запачкало руки: вот-вот капнет на растрескавшийся асфальт.
Кажется, я все-таки ошибся насчет возраста, но только никогда не умел определять – кажется только, что они обе намного старше меня, я не знаю, сколько мне лет, но такая легкость в ногах, такое блаженное головокружение – ну сколько может быть?
Мне двадцать лет.
Мне двадцать лет.
Меня будет ждать мой брат – Неизвестный Юноша, на его щеках отпечатались травы, на его лице нет шрамов и крови, ничего похожего, а только красивое, обыкновенное, потому что долго спал на теплой земле, как только в детстве можно спать, не боясь росы и маленьких юрких насекомых с прозрачными лапками, слюдяными крылышками; и, когда приду, он наконец проснется, потрет заблестевшие глаза. И я скажу
