молчал, да как меня грузанёт:
— А помнишь, Санёк, как мы капсулу здесь закапывали?
— Где⁈
— Да около памятника.
— Когда⁈
— Тебе чё, Санёк, паморки отшибло? Девятого мая! Из-за тебя же тогда чуть Юрку Напрея из пионеров не исключили!
А у меня в голове ноль: что за капсула, какого девятого мая⁈ И наводящих вопросов ни одного. Лишь поговорка Елены Акимовны вертится на языке: «Вспомнила баба про диверя, як помирав, тай ногами дрыгав». Взял и произнёс её вслух.
Витька окинул меня долгим презрительным взглядом, сплюнул и зашагал прочь. За «бабу», наверно, обиделся.
Я тоже психанул, развернулся и в другую сторону почесал. Да пошел ты, кнутяра! Носишься, падла, с тобой, в люди пытаешься вывести, слова лишнего ему не скажи! Вот плюну на всё…
Матерюсь, короче. От злости ещё сильней во рту пересохло. Не заскочить ли мне, думаю, в мясной магазин? Вдруг бабушка Катя сегодня на смене? Спрошу у неё насчёт Чапы. А заодно и водички попью.
Увидела меня Пимовна, с лица спала. Как школьница, взгляд отводит и типа того что оправдывается:
— Нет, Сашка, не мой этот мальчишка. Его уже господь для себя приготовил. Через неделю-две заберёт. На годик бы раньше кто обратился…
Я и про жажду забыл. Вот тебе и гоп стоп! Спросить бы того, кто людям судьбу раздает: почему так? Одним всё и сразу, другим то же самое, только со знаком минус?
Шёл я так, шёл, пока не воткнулся в чьё-то мягкое пузо. Глаза поднял, а это редактор Клочко. Смотрит на меня, улыбается.
— Ну что, Саша Денисов, завтра ты точно едешь?
— Точно. Точней не бывает.
— Смотри, не проспи. А у меня хорошая новость. В субботнем номере будешь читать про своего зайца. А в конце месяца с мамой придёте в редакцию, и в кассе получите гонорар.
Вот только что окружающий мир был серым и мрачным, а как глянул я на него — и будто бы солнце сквозь тучки проклюнулось.
— Нельзя ль, — говорю, — в счёт гонорара купить мне стакан газировки?
Ухмыльнулся Иван Кириллович. Не в голос, а про себя, как-то так у него получалось.
— Пошли. Можно и два.
Знаменитый подвал «Воды-соки» располагался под жилым многоквартирным домом, чуть левей белолистого тополя, который согласно легенде, был посажен в день основания нашего города. Растёт, раздаётся вширь, шелестит серебристой листвой. Не знает, что при демократах его «возьмут под охрану», опояшут железной оградой, начнут обрезать проблемные ветки, и он скоропостижно помрёт. Если бы не главный редактор, даже не знаю, когда бы ещё я про него вспомнил?
В заведении было прохладно и гулко. Голоса, перезвон посуды, всхлипы воды в мойке, танец мелочи на фарфоровом блюдце — всё это не порождало эха, но обретало особую чёткость, свойственную только старинным подвалам и закрытым концертным площадкам.
— Два стакана с сиропом, — тоном завсегдатая сказал спонсор, выкладывая на прилавок десять копеек.
— С гранатовым или вишнёвым? — транзитом через редактора уточнила худощавая продавщица с кружевным чепчиком над причёской.
— С вишнёвым, — сказал я, припомнив, что гранат крепит желудок.
Судя по сдаче на блюдце, стакан разливной газировки стоил на копейку дороже чем в уличном автомате. Но была она не в пример слаще и действительно пахла вишней.
Пока я утолял жажду, Кириллович принялся за инструктаж:
— Там Саша, возможно, придётся перед читателями выступить. Много времени тебе не дадут, но минуту-другую я выбью. Напиши что-нибудь короткое, не больше восьми строф, и выучи так, чтоб от зубов отскакивало…
По лестнице поднимаемся, в животе «бульк, бульк», а он меня насчёт учёбы начал грузить. Не про школу, а вообще в перспективе. Типа того что талант, надо лелеять и развивать.
А у меня газы хлещут из носа. Нет, два стакана воды это уже перебор. Хорошо хоть мужик в пиджаке на улице нас перестренул:
— Товарищ Клочко! А я вас ищу…
— Иди Саша, готовься, — мягко сказал главный редактор, — завтра договорим. И про стишок не забудь…
Почесал я по утреннему маршруту. Мыслей в голове вагон и маленькая тележка. Все грустные, а настроение почему-то на ять. Почему, думаю, так? Писателю Титаренко с Витьком и вдвоём не осилить то, что Иван Кириллович мог выпить на старости лет. Нет у меня по этому поводу ни малейшей тревоги. Его судьба на другом перекрёстке подстережёт, там, где я не ходок. Может быть, дело не в пойле, а в ней? Сашка Чаплыгин только в песне вино пробовал, а уже сам для себя эпитафию сочинил. Что-то там насчёт приёмных часов. А ведь учился, в детдомовскую школу ходил. Наверно искал смысл жизни. И ведь, нашёл целых три: быть человеком, стоять до конца, показывать пример несгибаемости. Хотелось бы верить, что каждый из тех, кто лежал с ним в одной палате, стал хоть немного лучше…
Нет, не плюну я на Витька. Буду тащить его, падлу, в будущее, пока оно для него не станет хоть относительно светлым. Линять ему надо их нашего города, из этого дома, где смысл жизни и цель — самогон. Перепились все вусмерть — хороший день; поправили головы — так себе. А если с утра ни в одном глазу и никто в долг не дает, это уже чёрная полоса.
Болели все, кроме малолетних детей и Петьки. Была у него во времянке секретная половица, под ней трёхлитровая банка, куда он сливал остатки спиртного, когда все уснут.
С перестройкой и диким рынком Витька в доходах не потерял. Всегда находилась дурная работа и добрые люди, у которых она есть. Приходили с утра, на дом, два-три человека. Где за выпивку, где за наличные. А куда ещё обращаться, на биржу труда? Так там неизвестно кто, а здесь свой человек, известный своей честностью, хоть дом на него оставляй. Вскопать огород, выгрузить кирпичи, сено поднять на чердак — всё это Витька делал играючи. Это он сейчас маленький и худой, а
