— Ерунда, значит! — разочарованно сказали начальствующие и тронулись табунком через площадь к технику.
Когда они подошли, артиллерийский чиновник презрительно ткнул ногой раскрытый ящик:
— Безвредно. Свинцовая рухлядь. Ефрейтор вот уверяет — старый типографский шрифт.
Один из солдат вознес растопыренную ладонь к бескозырке:
— Так точно. Как я наборщик бывший.
— Шрифт?.. — Жандармы, все трое, враз наклонились, по-гусьи вытянув шеи. — В самом деле, господин полковник: шрифт.
— Но сбит до чего! Букв не отличить. Это «П», или «Л», или «В»?
— Какая-то каверза, — раздумчиво проговорил полковник, передвигая литеры пальцем по ладони. — Вы до дна-то прощупали? Может быть, это только сверху присыпано, а снизу какая-нибудь дрянь?
— Перетрясли, господин полковник, — успокоил техник. — Шрифт сплошь, а сверху письмецо лежало — это вот.
Полковник осторожно повертел в руках переданный ему конверт:
В Киевское губернское жандармское управление
ГЕНЕРАЛУ НОВИЦКОМУ
Лично
— А там… ничего не может быть? Не рванет?.. Были же случаи: даже по почте пересылали.
Техник щелкнул пальцем по конверту:
— Проверено. Никаких вложений. Впрочем, если у вас есть опасения, прикажите вскрыть?
Не дожидаясь ответа, он рванул по краю и вытянул вчетверо сложенную желтоватую бумагу.
— Печатное?..
Полковник, морщась, развернул листок:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
ОТ КИЕВСКОГО КОМИТЕТА
РОССИЙСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ
РАБОЧЕЙ ПАРТИИ…
Городской голова потупил взгляд. У остальных потемнели лица: вспомнилось всем одинаково неприятное. Три недели назад, 18 августа, из тюремного замка сбежали одиннадцать политических; один, народник, был арестован через несколько дней далеко от Киева, десять-исчезли бесследно. Эти десять были все социал-демократы, искровцы.
Побег, от которого ахнул департамент полиции, ахнул государь-император, ахнул бы весь свет… если бы он был оповещен о секретнейшем этом деле.
— О побеге одиннадцати? — хмуро спросил прокурор. — Опять? Ведь были же две прокламации…
— Будет и двадцать две, — язвительно и злорадно откликнулся жандарм.
Тюрьма была в ведении министерства юстиции, а не внутренних дел. Но каждому ведомству, как известно, не было большей радости, чем неудача какого-нибудь другого ведомства. Здесь же всероссийский, всесветный скандал. Как же не позлорадствовать, не посмеяться чужому позору! Кроме прочего — сто тысяч, как копеечка, ухнули. Есть на чем агитацию развести,
— Ну, Владимир Георгиевич, огласите, что там изображено.
— Я не совсем понимаю… По-видимому, поздравление его превосходительству с двадцатипятилетием службы…
— Нет! — воскликнул городской голова и, забыв всякую степенность, стукнул себя по коленке. — Быть не может! Хотя сегодня в самом деле его превосходительству торжественный юбилей.
— Поздравление? — протянул прокурор и подсунул подслеповатые, застекленные глаза свои к развернутому в полковничьих руках листку. — Оригинально! Разрешите зачесть?
— Вслух! — попросил голова и подставил ладонь к уху, трубкой. — Тут же все, можно сказать, свои.
Артиллерист, насупясь, махнул рукой солдатам. Они повернулись круто налево кругом, лихо смыкая каблуки, и зашагали к пожарной команде. Прокурор уже читал, и от слова к слову в голосе его всё громче пело злорадство:
— «Генералу Новицкому.
До нас дошла весть, что вы, ваше превосходительство, собираетесь покинуть тот пост, на котором вы со славою подвизаетесь уже четверть века. Она повергает нас в глубочайшую скорбь…»
— Ерунда, вы же видите, — буркнул полковник и попробовал вытянуть лист из цепких прокурорских пальцев. — И читать не стоит.
— Старо-с! — совсем откровенно хихикнул прокурор. — Это мы-с еще у Гоголя читали… насчет того, что «не стоит». Будьте добры не перебивать.
Он продолжал, повышая и повышая голос:
— «…Арестовывая многие тысячи неповинных лиц, вы систематически избегали трогать нас, членов социал-демократической партии. Наша новая типография существует уже почти четыре года, шрифт в ней стерся от беспрерывной беспрепятственной работы, вы же обшарили не менее тысячи квартир, но всегда выбирали именно те, где типографии нет и быть не может. Мирные жители говорят о вас с ужасом и ненавистью…»
— Ви-но-ват! — гневно сказал полковник и решительно накрыл ладонью бумагу. — Это оглашению не подлежит. И вам, как представителю закона, надлежало бы об этом знать и помнить. Позвольте!
Листок перешел в руки жандарма. Он сложил его, и хмурость сошла с лица. Но оно тотчас же перекосилось снова злобной судорогой: в руках полицмейстера он увидел такой же точно листок.
— Откуда? — спросил он хрипло.
Полицмейстер виновато потупился.
— Расклеено по городу… Было! — заторопился он. — Сейчас, надо полагать, всё уже ободрали.
— Воображаю! — протянул полковник. — Знаю я, как ваша полиция обдирает. Одну увидит, а десять — мимо глаз.
Полковник был прав. Даже здесь, в двух шагах от площади, на соборном дворе, на белой стене Михайловского монастыря и на Десятинной, прочно примазанные клейстером, желтели подпольные афиши. И, хохоча, толпились уже перед ними на работу шедшие мастеровые, разносчики, всякий «черный люд».
«…Вы помогли нам стать на ноги, окрепнуть и развернуть нашу деятельность во всей ее нынешней полноте. Глубоко благодарные вам за все ваши услуги, посылаем вам — на память — отработанный, не годный к употреблению шрифт нашей типографии…»
— Правильно! Четко печатано: на новом шрифту, видать.
— В газете… читал?.. Ныне Новицкому юбилей. В самый раз поздравили!
— И с подарком. Ящичек с весом небось.
— Не допустят. — скептически отозвался, отходя, разносчик. — Не станут его превосходительство в эдакий день огорчать: оградят.
Его превосходительство действительно оградили от огорчения: на серебряном блюде, на котором дожидались выхода генерала и генеральши из опочивальни поздравительные телеграммы и письма, не было желтого листка с прокламацией подпольщиков. Ее подшили к «делу» в управлении. Но почта допустила иной недосмотр, и из-под груды телеграфных, пакетиками сложенных, бланков и казенных, штемпелеванных и нумерованных, конвертов выглянула краем легкомысленная, вся в красных розах, открытка.
Новицкий, в приятном праздничном раздумье стоя над поздравительной грудой, потянул к: себе в первую очередь расцвеченную, нарядную эту открытку-и сразу же поднял недоуменно и обидчиво бровь. На открытке была швейцарская марка. Текст был краток:
