Аллах сжалился над ним, – когда потускнели звезды, сон, глубокий, как колодец, забрал его рассудок, обессмыслил и обесчувствил. А когда открыл глаза, увидел вокруг лишь море, сине-зеленое, сильное, – только на горизонте едва виднелась цепь красных скал. Словно ангел во сне, как самого Пророка когда-то, перенес Хасана в другой мир, яркий и свежий. Никакого следа ночной мерзости не осталось, и доски в двух шагах от Хасана, приютившие ночных распутников, были чисты и влажны. Моряки двигались деловито и размеренно, волны плескали о борт, рулевой стоял у весла, расставив ноги, ожидая приказов. Был это крохотный мирок работы и простоты среди бесконечных вод. Лишним, ненужным и потому порочным на нем был лишь он, Хасан. Впрочем, оглядевшись, Хасан заметил у соседнего борта коленопреклоненную фигуру, – быколицего парня мучила хворь, принесенная волнами, и он, зеленея лицом, извергал за борт вчерашнее вино и мясо.
Два Фельса тоже хворал, лежа в тесном закутке рядом с каютой капитана. Толстяк нормально перенес плавание по Красному морю, но, должно быть, аденский разгул его подкосил. Сын Сасана зеленел, синел и шел багровыми пятнами, а когда не блевал, богохульствовал и клялся: если выживет, в жизни больше не ступит даже в лодку, не то что на корабль. А после того, как у оманского берега корабль попал в короткий, но жестокий шторм, Два Фельса чуть не на четвереньках приполз к капитану, тощему и короткошеему, похожему на коршуна арабу из Басры, и взмолился: высади нас в ближайшем иранском порту, хоть самом захудалом. Капитан велел ему убираться в свою нору и лежать там, пока не сдохнет. Капитан торопился домой и не хотел платить персам портовые пошлины непонятно за что.
Впрочем, отцу Зейда повезло – у входа в Персидский залив со встречного корабля замахали красным флажком. Капитан узнал корабль своего земляка и подошел. А земляк сообщил, что под Басру пришли взбунтовавшиеся зинджи с соляных приисков, захватили множество пригородных деревень и сам городской порт и режут всех без разбору. Тогда у капитана срочно нашлись дела в Хормузде, и Хасан наконец смог ступить на свою землю.
Ибн Атташ встретил Хасана как равного. Прошедшие годы отняли у него силу и ловкость, погасили огонь в глазах. В Казвине Хасана отправил в дорогу крепкий мужчина, а в Исфахане встретил кашляющий, сгорбленный старик. За силой он теперь обратился к Хасану. А тому все теперь казалось меньше – и люди, и их мысли, и их дела. Было не так, как случается обычно при возвращении из большого города в родную деревню, где человек вырос когда-то. Тогда прежний огромный мир кажется ему тесным и скучным, он мечется и не находит себе места, ему тяжело дышать и жить.
Нет, глаза Хасана словно раскрылись шире, он увидел весь Великий Иран, как птицу на ладони, восхищаясь его силой, многолюдностью и мощью. Но тем слабейшими и нелепейшими казались ему потуги его братьев, людей Истины. Живя так, как они, проповедуя украдкой, спасаясь и прячась, можно было лишь растянуть агонию. Прежние времена ушли. На земную помощь из Египта надеяться нечего. Там у кормила власти не имам, но воин. И заботит его лишь земля под тенью его копий. Тюрки же сильны, очень сильны, и вряд ли тень эта удлинится. А грядут времена еще худшие. Новый раскол неизбежен, – а с ним и слабость, и отсутствие помощи, и забвение. К тяжелым временам нужно готовиться заранее. Нужно укрепляться, набираться сил, – земных сил. Собирать людей и находить места, где этим людям можно укрыться.
Выслушав Хасана, ибн Атташ надолго задумался. Потом сказал, что вести о Низаре доходили и до него. Да, раскол и новое ослабление Фатимидов кажутся неизбежными. Но Аллах и в самый последний миг может все изменить. Люди умирают, реки меняют русла. Может, и раскола не будет. А вот если толстый вор, на которого Хасан так полагается, в самом деле исполнит обещанное, то у объявивших о потомке Али здесь, в Иране, останется лишь один выбор: или умереть, или победить тюрок.
– Я уже стар и болен, но я не хочу умирать, – говорил ибн Атташ, гладя бороду, седину которой не могла спрятать и хна.
– Тогда побеждай, – отвечал ему Хасан.
– Как? Чем мне сломить силу тюрок, побеждавших всех и всегда? Даже их враги хотят воевать их руками.
– Вот и ответ на твой вопрос. Пусть тюрки побеждают себя. Для этого даже не нужно их нанимать. Страна их – лоскутное одеяло. Их верность – верность человеку, а не званию и не чиновному сану. Племена подчиняются не Верховному султану, – но человеку по имени Малик-шах. Гарнизон каждого города – люди, преданные не городу, а эмиру. Если эмир этот умрет, что сделают желающие занять его место?
– Несомненно, они сцепятся, как собаки, прямо над его трупом, вместе со всеми своими войсками, – пробормотал ибн Атташ, кивая. – Но пусть убьем одного-двух, – разве Низам ал-Мулк не назначит тут же других, разве силой не прекратит любое волнение?
– Тогда нужно убить многих, – ответил Хасан спокойно.
– Легко сказать. Мы уже пробовали. И обернулось это черными, черными днями. Даже если нам удастся, – едва ли мы сможем сохранить в тайне эти убийства. На наш след выйдут, про нас узнают. И тогда после каждого такого убийства по всем нам пройдется стальной гребень, нас будет все меньше. Люди станут проклинать нас как убийц и преступников и плевать нам вслед. Мы все погибнем, и от нас не останется даже доброго слова.
– Нет, нет и нет, – трижды скажу я тебе, – ответил Хасан весело. – Плохо же ты знаешь людей, великий даи Ирана! Их влечет земная, кровопролитная сила. А как иначе заявим мы о ней, если не кровью своих врагов? Не прятать нужно следы, а заявлять во весь голос: это мы, сталь нашей силы, наш кулак! Мы посмели и посмеем снова! Пусть нас страшатся! И тогда под наше крыло люди потекут рекой. Вот что я скажу тебе, великий даи: Истина – это женщина. Она любит сильных и открывает лицо лишь перед ними.
Ибн Атташ замолчал снова, ошеломленный. Пробормотал, качая головой:
– Страшное говоришь ты, Хасан из Рея. Это неверно, богопротивно. Ни Аллах не позволит этого, ни люди. Я понимаю войну, когда люди сходятся с оружием, лицом к лицу. Я понимаю, когда нужда заставляет бить из-за угла. Это грех, но грех нужный. Но убивать тайно, гордясь этим, – чудовищно!
– Мера позволенного мне – лишь в моей руке, в стойкости моей силы, разве нет? Лицо Истины здесь открываем людям мы, о великий даи Ирана! Для них наше слово – истина и отблеск Истины. И нож в их руке. Мы можем вывести их из немощи, показать им силу и сделать сопричастными ей. Настоящее лицо земной Истины – сила. Так ее узнают и так приходят к ней. Только сила выживает в этом мире. Выбираешь ли ты путь силы, даи Ирана? Или захочешь прятаться, как и раньше?
– Я не стану тебе мешать, – сказал ибн Атташ устало. – Но я не верю в Истину с ножом в руках, подкрадывающуюся со спины. Быть может, так она подкрадется и ко мне, если я вздумаю помешать тебе?
– Я сказал тебе однажды, что никогда не обману и не предам брата, – произнес Хасан. – Даже слабого и нерешительного. Предательство, как и трусость, – удел слабых.
Ибн Атташ не проводил гостя до порога. Зато за порогом Хасана встретил сын ибн Атташа, Ахмад, подслушавший разговор отца с таинственным даи, вернувшимся от самого имама. Бросившись перед Хасаном на колени, Ахмад поцеловал ему руку.
Всего через три месяца слова Хасана подтвердились странным и кровавым образом. Два Фельса недолго сопровождал его. Хасан сделал его человеком Истины и взял с него клятву. После чего брат Халаф немедленно исчез, и отыскал его Хасан лишь после того, как вызнал о странном бунте в портовом городе Хормузде. Там объявились какие-то проходимцы, называвшие себя «сынами Правды». Главарь их непостижимо выиграл в кости у тамошнего эмира всю городскую цитадель. После чего половину гарнизона споил и переманил к себе, а вторую половину разогнал, перерезав особо недогадливых. В городе он учинил кровавый разгул, истребляя по ночам всех неугодных, – тех, кто не угодил лично ему и кого называла толпа: тюрок, особо жадных торгашей, лживых кади, иудеев-заимодавцев, – а по утрам выставляя их головы на всеобщее обозрение. Но выставлял он не только головы, но и бочки с вином, и имущество истребленных, щедро наделяя портовую босоту, и люди валили к нему толпами. Когда же тюрки наконец по приказу рассерженного эмира отправили в город войска, – таинственных сынов Правды и след простыл. Никто и сказать не мог, кто они и откуда. Ушли, удрали, город пострадал от них, – сами видите. А как мы могли сопротивляться? Куда делся эмир и его гарнизон? Их это дело, не наше.
Тюрки словили лишь нескольких головорезов непонятного рода, – да и тех по доносам местных жителей, всячески демонстрировавших покорность и радушие. Эмир карательного войска приказал содрать с пойманных кожу, оставил новый гарнизон взамен разбежавшегося и спившегося и отправился докладывать Низаму. А загадочные сыны Правды объявлялись то тут, то там от Ларистана до страны луров.
