ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться… Мы отстали от передовых стран на пятьдесят — сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». И ведь тогда — сумели «пробежать» эти десять лет и встретили большую войну уже подготовленными экономически. Нынешней Руси также предстоят и войны, и неурожаи — выпавший в мае снег явно это подтвердил, — и экономическое противостояние с Западом, Востоком и Югом, которое нельзя проиграть.
Степан
Забрали меня местные стражи порядка с собой. Но вопреки опасениям — а жизнь в девяностые годы двадцатого века приучила меня с опаской относиться к «сотрудникам органов» — отвели не «в отделение», а, после недолгих шараханий по территории Кремля, совмещённых с расспросами встреченных сослуживцев о том, не видел ли кто какого-то Зернина, — к большому оштукатуренному зданию с высоким каменным крыльцом.
Здесь было много народа: группками по двое-трое общались промеж собой самые натуральные, как их принято рисовать на картинках, бояре в крытых дорогой тканью шубах и высоких меховых шапках. Чуть поодаль кучковались, судя по всему, их сопровождающие — такие «шишки», подозреваю, в одиночку только к жене в спальню заходят, да в отхожее место: ни там, ни там им «помогальники» не требуются. Мельтешил народ попроще, я для себя их определил как «дворцовых слуг», если считать весь Кремль за царскую резиденцию, то так и получается. Одни подходили, другие, получив какие-то распоряжения, уходили их выполнять, кто-то оставался, увеличивая тем самым толпу. Одномоментно перед крыльцом находилось до сотни человек, включая дюжины полторы караульных стрельцов как в серых, так и в красных кафтанах. Командовавший задержавшей меня группой стрелец о негроико переговорил с молодым щёголем-краснокафтанником с лисьей оторочкой на шапке и сплетёнными из серебристых шнурков петлями-застёжками поперёк груди и тот, выслушав, что-то приказал одному из своих подчинённых, который резво взбежав на крыльцо, исчез за изукрашенными высокими дверями.
Некоторое время спустя оттуда появился немолодой, не слишком высокий, но широкоплечий стрелец с саблей в зелёных ножнах у пояса, но, в нарушение местной «формы одежды» — в дорогой расшитой узорами шубе, красной, как будто готовился к роли Деда Мороза на новогоднем утреннике, но с оторочкой по высокому стоячему вороту и обшлагам из чёрного, мягкого даже с виду, меха. Не разбираюсь во всех этих песцах-соболях: максимум, что могу определить — это шкуру белого медведя. Во время работы в Заполярье дважды видел их в домах приятелей-сослуживцев. С самим «Умкой», к счастью, вплотную повстречаться не довелось: так, видал издалека и в основном — из кабины вездехода. Но тут явно другой мех… Блин горелый, что это меня на шубе зациклило-то? Нервишки шалят? Неудивительно…
Спустившись по ступенькам, странно одетый командир окинул взглядом нашу группку, задержавшись чуть дольше на моей персоне.
— Ну? — Правая бровь приподнялась и он на мгновение стал напоминать широко известного в своё время клоуна Леонида Енгибарова, лицо которого по странной прихоти природы обросло усами и бородой. — С чем пришли?
— Здравия тебе, Евстафий Никитич! — Приведшие меня стрельцы степенно поклонились, причём старший, возложив тяжёлую длань на загривок, заставил кланяться и меня, причём не «для порядку», а прогнувшись в пояс. — Что велено, то нами исполнено: сыскали мы того мальца, который ныне у Фроловских ворот споспешествовал пролом учинить. Как грохнуло, так ему тамо же памороки отбило, але ж Господь милостив — оклемался отрок.
— Добро. Великий Государь то дело своезрачно зрел. Ты, Прохор, ко мне на двор в неделю [109] после обедни заходи. Там за то, что сыскали малого, два алтына на всех получишь. Допрежь того не ведаю, когда и ворочусь: по слову Великого Государя при его особе пребываю неотлучно.
— Так почто же ждать-то, Евстафий Никитич? Ты нас сей день награди, а мы за здравие Государя Димитрия Иоанновича и свечки во храме поставим, и ковш пенника подымем, да и о тебе не забудем.
— Про пенник — верю, а что за меня свечку затеплишь — ой ли?.. Рад бы вам, Прохор, порадеть [110], ан незадача выходит. Не наберу я денег да полушек сей час аж на два алтына. Государь нынче меня шубою со своего плеча пожаловал, то честь великая. А что до казны, так вот он, лёвендальдер серебряный! — обласканный царской милостью командир двумя пальцами выудил из-за отворота шапки довольно крупную монету и горделиво показал, не выпуская из рук. — А государеву награду за-ради двух алтын вам на пропой разменивать невместно, то чести его царской умаление будет. Так что, человече, не утрудись всё же быть у меня на неделе.
— Ну, раз такое дело, Евстафий Никитич, то и ладно. Коли нынче тебе такой талан-счастие выпал, что при Великом Государе встать довелось — пренебрегать тем грешно.
Внимание Евстафия Никитича переключилось на меня:
— Кто таков? Как кличут? — Стрелецкий командир спрашивал не надменно, но всё же несколько свысока, словно матёрый полковник, обративший своё внимание на зелёного призывника, впервые миновавшего ворота с красными звёздами, отделяющие территорию штатского бардака от бардака упорядоченно-армейского. И хотя стёпкино тело не было ещё выдрессировано правильно организованной воинской службой, но в моём-то сознании рефлексы никуда не делись. И, стараясь «глянуться» этому вояке, я принял максимально приближённую к строевой стойку и звонко выдал:
— Товарищ командир! Рядовой-необученный Степан Тимофеевич, пушкарёв сын, явился в ваше распоряжение!
Глаза у главстрельца на мгновение стали размером с медный пятак каждый, доставившие меня стрельцы также впали в недоумение, да и некоторые стоящие неподалёку тоже заинтересованно воззрились в нашу сторону. А я чего? Я ничего: по одёжке меня встретили без особого энтузиазма, так пускай хоть по ухваткам запомнят… Впрочем, Евстафий Никитич тут же вернул на лицо спокойное выражение:
— Мордою ты ещё не вышел, чтобы с «-вичем» величаться. Не боярин, чай, да и не ангел Господен, чтобы являться. Да и не товарищ я тебе, а господин сотник пресветлейшего и непобедимейшего Монарха, Божиею милостию Цесаря и Великого Князя всея Русии Государя Димитрия Иоанновича личной ближней стражи Зернин! А прозываюсь я Евстафием Никитичем. Которого, баешь, пушкаря Тимохи ты сын? Мне двое ведомы: Тимоха Рябой, да ещё Муха. Есть ещё Тимофей Саввин, но у того уж все дети сами переженились и своих мальцов растят, не говоря уж о дочках.
— Виноват, господин сотник! Никак нет, отец мой — пушкарь орловский, в прошлом году вместе с войском мы в Москву пришли, а зимой он помер.
Моё собеседник стянул с головы шапку и
