как за мгновение до того, как я рванулся бы к ханской булаве, притороченной к седлу, очередной пинок в спину вновь бросил меня на вытоптанную траву. Следом послышался резкий окрик — и мои руки тут же резко и больно вывернули за спину, а к горлу прижали лезвие моего же меча:
— Великий Бату-хан спрашивает тебя, презренный орусут, кто ты? Князь или воевода?
Животный страх, на несколько мгновений заполонивший сознание, отступил вместе с гневом, короткая вспышка которого едва ли не лишила меня жизни. Сознание очистилось, разум прояснился — и я вновь прямо, но теперь уже спокойно, без всяких эмоций посмотрел в лицо хана.
Пару мгновений спустя злорадная усмешка сползла с его губ, сменившись коротким разочарованием, а затем и откровенной злобой. Батый что-то резко бросил, взмахнув при этом рукой, и лезвие харалужного клинка обожгло кожу на горле, пустив первую кровь — однако же именно в этот миг я заговорил, остановив палачей:
— Ты помнишь, хан, как тогда, на совете темников в Булгаре, Гаюк, Мунке и Бучек пошли против тебя, желая, чтобы ларкашкаки стал сын Угэдэя? Тебя поддержали твои братья, Орду, Берке и Шибан, Байдар же и Кюльхан остались в стороне… Сын Чингисхана ведь пил кумыс в тот миг, когда вы схватились за сабли, верно? Переводи, толмач!
Меч замер на горле, а Батый, выслушав перевод, изложенный толмачом с небольшой задержкой, лишь едко усмехнулся. Затем он задал уже свой вопрос, что мне тут же растолковали:
— У тебя, видно, хорошие лазутчики, орусут. Назовешь предателя в моем стане, и я подарю тебе легкую смерть.
На мгновение голос мой дрогнул от яркой, страстной надежды, заполонившей сознание — но я тут же собрался, и вновь заговорил спокойно, размерено:
— Я мог бы кивнуть на любого из твоего окружения, ларкашкаки, и ты бы покарал невиновного. Но вместо этого я напомню тебе последние мгновения жизни княжича Федора Юрьевича… Помнишь ли ты, хан, как встал он со стрелами в спине? Помнишь ли ты, как закрылся от удара сабли толмачом? Помнишь ли ты страх, что обуял тебя в тот самый миг?!
Переводчик замер на половине фразы, запнувшись на словах о страхе — на что Батый грубо рявкнул, торопя его, и толмач закончил перевод, стремительно бледнея прямо на глазах. Хан злобно оскалился — но приказ о моей казни замер на его губах, ибо ларкашкаки все же зацепили мои слова… Понимая это, я торопливо продолжил:
— Я видел это в своих видениях, Бату-хан. Я видел и многое другое, что мне удалось изменить — и тем самым избежать гибели моей земли, падения Рязани, Владимира и многих других городов… Именно я убедил князя Юрия увести рать из порубежья, именно я предложил замедлить твою рать на льду Прони засеками и засадами! И именно я поджог склад с огненным зельем, без которого ты не смог взять Рязань! И если ты также желаешь избежать гибели от яда своих врагов в Каракоруме, то ты сохранишь мне жизнь и сделаешь все, что я скажу. Ибо только я укажу тебе на отравленную чашу. И только я укажу на твоего настоящего врага…
Выслушав перевод не сумевшего сдержать дрожи в голосе толмача, Батый замер с окаменевшим лицом. Только глаза ларкашкаки выдают его реальные чувства — тревогу, недоверие, злобу, сомнение, ярость… Страх.
Страх пересиливает все прочие чувства.
— Отчего же ты, орусут, не увидел своего конца? Отчего позволил взять себя в плен в бою?!
Голос хана насмешлив, говорит он с легким презрением. И одновременно с тем чувством абсолютного превосходства и полноты власти человека, от одного слова которого зависит — жить тебе, или умереть… Очень сложно было не дрогнуть в этот миг — намек чингизид сделал вполне себе прозрачный. И если он почуял фальш в моих последних словах, когда на смену правде пришел отчаянный блеф, моя голова сейчас же покинет шею…
Но все же я не дрогнул — помогло пришедшее вдруг воспоминание о том, как навстречу моему авто летит тяжелый грузовик:
— Я видел свой конец. И в моих видениях он настал не здесь и не сейчас.
— Но я могу прямо сейчас приказать тебе отрубить голову, орусут!
Толмач закончил перевод столь же резко и властно, как и хан, практически один в один копировав повелительную интонацию своего господина. Что вызвало у меня невольную усмешку:
— В большинстве своих вещих снов я видел будущее, которое еще не случилось. И мне удалось это будущее изменить… Так и ты можешь изменить мое будущее, великий хан, приказав отрубить мою голову. Это в твоей власти… Но убив меня сейчас, ты убьешь и себя. Точнее, лишишь себя самого шанса избежать яда…
Батый колебался где-то с полминуты, разрываясь между отчаянным желанием казнить меня — и страхом перед будущим, в котором его ждет отравление. Наконец, он сделал выбор — и после его властного окрика лезвие меча убрали от моего горла, а руки за спиной принялись сноровисто вязать. Сам ларкашкаки уже тронул пятками бока жеребца, посылая его в сторону — но в этот миг я воскликнул:
— Погоди же, великий хан, ведь я еще не закончил говорить! Да, я могу помочь избежать тебе гибели — но раз ты получишь жизнь, то и я должен получить то, что желаю!
Выслушав толмача, Хан неожиданно засмеялся, словно услышал хорошую шутку. Подобострастно захохотали и окружающие его нукеры — только стоящие рядом чингизиды сохранили угрюмое молчание. Наконец, Батый заговорил — а толмач принялся синхронно переводить:
— Ты дерзок, орусут, раз смеешь просить о чем-то на краю гибели. И уж тем более требовать… Но тебе везет, ты сумел меня насмешить. Так и быть — прежде, чем тебя разорвут лошадьми на четыре части, ты можешь еще раз меня посмешить. Говори!
Преодолев легкую оторопь при упоминании степной казни, я все же заставил себя говорить твердо, без дрожи в голосе:
— Ты отпустишь всех полонянников и весь хашар, а твои нукеры уйдут в степь, не грабя местных жителей, не убивая и не разоряя селений русичей. Если ты выполнишь это условие, я берусь тебе служить. Если нет — можешь хоть сейчас рвать меня лошадьми, как грозишься, все одно я не спасу тебя от яда… Выбирать тебе, великий хан.
Выслушав переводчика, ларкашкаки в очередной раз поменялся в лице, после чего что-то яростно, злобно выкрикнул — и тут же затылок взорвался жуткой болью!
А после мое сознание во второй раз за сегодня ухнуло во тьму…
