– Мелко берешь, технарь. Поверху. Ты вдумайся: что нас всех четверых вместе свело, отчего после Новикова Ирина наша не кого-нибудь, а именно Берестина из четырех миллионов московских мужиков выискала, зачем еще и я в эту историю влетел и почему нам друг другу ничего почти объяснять не приходится, сразу все ухватываем?.. Попробуй на все эти вопросы сразу ответить. Или, чтоб тебе легче было, – вот технический намек: если пистолет разобрать, а потом с любым количеством посторонних железок перемешать, все равно, кроме того же пистолета, ничего осмысленного собрать не удастся…
– Идею понял, только при чем тут сходство? Детали-то все равно все разные. И ствол на затвор никак не похож…
– К словам цепляешься. Я, кстати, не «сходство» сказал, а подобие. Конгруэнтность, если угодно. И мы, возможно, элементы некоей социальной конструкции, которая, как и пистолет, стреляет только в сборе.
– У Андрея своя теория на эту тему есть. Он говорит – «люди одной серии».
– Тоже неплохо, что еще раз подтверждает мою мысль. Оттого и жизнь у всех у нас, без всякой посторонней помощи, сложилась почти одинаково. Смотри – одних практически лет, все – холостые…
– Сашка женатый, – вставил Олег, увлекаясь рассуждениями Воронцова.
– Не влияет. Если и женат, то неудачно. Нормальные женатые мужики с холостыми друзьями быстро контакты теряют… Дальше слушай. Все холостые, все по нормальным меркам – неудачники (но сами про себя мы так не считаем, ибо неудачники мы только в той системе координат, которую не приемлем в принципе). Насколько я понял, разногласий по проблеме отношения к пришельцам и к Ирине у вас не было? Все совершалось при полном единомыслии сторон?
– Так, – кивнул Левашов.
– Чего же тебе еще? И мое предложение прошло с ходу, практически без возражений, а я с твоими друзьями вижусь и говорю впервые в жизни. Да и вот еще… – Воронцов чуть было с разгону не сказал, что и его история с Антоном поразительно совпадает по схеме и даже по деталям с приключениями Берестина. Только там обошлось без войны. Но вовремя остановился. Рано еще Олегу об этом сообщать. И махнул рукой: – Впрочем, хватит и этих примеров. Вывод ясен. Не знаю, почему так получается, но чувствуется тут своеобразная предопределенность. Законы природы, может быть…
Мимо неторопливо прокатилась машина с зеленым огоньком, и Левашов перебил Дмитрия:
– Во, мотор – хватаем!
Воронцов придержал его за локоть.
– Пусть едет. Вон уже и метро.
– Чего ради, на такси пять минут – и дома…
– Было б куда спешить.
– Слушай, что ты раскомандовался? То не так, это не так. Объяснил бы хоть…
– Тынянова читал? Есть у него момент. Павлу Первому докладывают: «Поручик Синюхаев, умерший от горячки, оказался живым и подал прошение о восстановлении в списках», на что Павел накладывает резолюцию: «Отказать по той же причине»… Усек?
Они вошли в пустой, неярко освещенный вестибюль станции, и, когда опускали пятаки в прорези турникетов, пожилая дежурная крикнула им из своей кабинки:
– Поспешите, ребята, скоро переходы закроем…
В вагоне Воронцов, отвыкший от Москвы, так долго смотрел на схему, что Левашов не выдержал:
– Чего тут думать, до «Краснопресненской», пересадка, и на «Пушкинской» выйдем…
– Не, по-другому поедем. Сначала сюда, у меня машина на улице брошена. Заберем и своим ходом на базу…
Воронцов сел на узкий диванчик в углу вагона, снизу вверх посмотрел на Олега:
– А ты чего стоишь? Минут десять еще ехать.
– Я в метро отвык сидя ездить. Рефлекс выработался, – ответил Левашов, но тем не менее опустился рядом, вытянул ноги, помолчал и вдруг спросил: – Слушай, Дим, тебе что, действительно совсем не страшно?
– Да в общем не по себе…
– Хожу по улицам и озираюсь, как беглый каторжник. А то представляется, что я – вообще не я, персонаж из фильма ужасов. Видел я недавно один… – Левашов передернул плечами.
– Страх есть благодетельное чувство, предостерегающее от многих опрометчивых поступков. Ладно, бог даст, прорвемся. Плохо, что мы не знаем пределов их могущества…
– Я думаю, что уже знаем. То, что уже случилось, – и есть предел. Иначе бы они нас давно прищемили.
– Хорошо бы… – с сомнением сказал Воронцов и встал. Поезд начал замедлять ход.
Только они двое вышли на перрон, и огромный безлюдный зал выглядел непривычно, даже пугающе, друзья поднялись по лестнице, свернули в плавно изгибающийся тоннель.
И остановились оба сразу, словно уперлись в невидимый барьер.
В самом изгибе тоннеля, поперек перехода, стояли два милиционера в полном снаряжении, при оружии и рациях, капитан и старший сержант, и вид у них официальный и неприступный донельзя. Пойти мимо них просто так, как ни в чем не бывало, казалось совершенно невозможным. Секунда-две, пока капитан не нарушил свое особое, многозначительное молчание, показались Левашову очень длинными.
– Вы задержаны, – сказал капитан ровным голосом. – Вам придется пройти с нами.
– Почему вдруг? – спросил Воронцов точно таким же тоном. – Мы, кажется, ничего не нарушали.
– Где нужно, вам все объяснят.
– Не выйдет, нас нельзя задерживать. Я, например, депутат… – и Воронцов опустил руку во внутренний карман. Дальше все произошло настолько быстро и неожиданно, что Левашов, собравшийся вмешаться в разговор, так и застыл с полуоткрытым ртом.
Воронцов выдернул руку из кармана, выбросил ее вперед, и капитан тоже сделал резкое движение навстречу блеснувшему металлу. И не успел.
Гулко, словно кувалдой по стальному листу, ударил выстрел. Левашов даже не понял, что произошло, и капитан еще не начал падать, а Воронцов крутнулся на каблуке и из-под руки два раза выстрелил в сержанта. Тот согнулся, прижав руки к груди. Третий выстрел сбил с него фуражку, и она покатилась по красным плиткам пола.
Острый пороховой запах повис в неподвижном воздухе.
Левашов, оцепенев, смотрел на лежащие у его ног тела в серых кителях. Воронцов схватил его за руку и сильно рванул.
– Ты что, мать… – рванул он и поволок его за собой.
Они скатились вниз по уже выключенному короткому эскалатору, слыша нарастающий гул подходящего последнего поезда.
Пустые вагоны ярко светились изнутри, и до них было совсем недалеко – через зал и перрон, – но уже раздался ласковый женский голос: «Осторожно, двери закрываются», и тогда Левашов рванулся вперед, как спринтер на Олимпиаде за ускользающей победой, вцепился в обрезиненные створки, удержал, пока вслед за ним не протиснулся в сжимающуюся щель Воронцов.
…В дальнем конце вагона дремал на диване подгулявший полуинтеллигент в сползшей на очки капроновой шляпе. Левашов опасливо на него оглянулся и показал глазами на руку Воронцова, в которой тот по-прежнему сжимал пистолет непривычных очертаний, переводя дыхание.
