Черно-белая картинка, копия фото в «Правде», снятого с нашего перископа, — горящий и накренившийся «Тирпиц» посреди моря, вот только плотов с фрицами нет и белого флага на мачте. Название — «Закурим матросские трубки». Ну да, помню, песня старая была: «и выйдем из темных кают, пусть волны гуляют до рубки, но с ног они нас не собьют». Батя рассказывал, в училище у него пели ее в строю. Автор — Б. Царегородцев. Отчего не знаю? Хотя из всех довоенных писателей-фантастов я одного лишь Беляева вспомнить могу.
Посвящается Александру Беляеву, советскому писателю, автору романа «Чудесное око», продолжением которого является моя повесть, а также других замечательных книг, зверски замученному фашистскими мерзавцами в Пушкине в январе 1942-го.
Вроде бы Беляева никто не замучивал, умер зимой той самой, страшной, от голода и болезни? Нет! А как назвать, когда фашисты намеренно морили голодом наших гражданских в Пушкине, Павловске, Гатчине, Петродворце, совершенно не озаботясь снабжением их продовольствием? Человек, мечтатель, написавший «Звезду КЭЦ», умирал от голода в пустом холодном доме, в последние дни топя печку книгами из своей библиотеки. И, наверное, так умирать было еще страшнее, чем в блокадном Ленинграде, где по крайней мере не было на улицах фашистов. Так что правильно написано: счет вам, фрицы, и за Беляева предъявим! Большой такой счет и толстый, как хвост полярной лисицы, когда в Берлин войдем.
— Я сначала думал, опять Шпанов, — вставил слово Сан Саныч, — похож больно. Нашел я тут, любопытства ради, его «Первый удар», ну тот самый, «малой кровью на чужой территории». И смешно даже было бы, если б не так грустно. Война — и сотни наших бомбардировщиков летят на заводы Рура, прям как В-52 на Хайфон, враг разбит и капитулирует! Здесь по сути то же самое — оружие лишь другое.
— Однако же, товарищи потомки, разве вы над американцами смеялись, — спросил Кириллов, — которые в вашем времени воевали только так? Да и Шпанов был не первый. До него еще, в двадцать пятом… вот фамилию забыл… но написал тоже про войну против Советской России: сотни польских дирижаблей с газовыми бомбами на Москву и Петроград. Описания воздушных боев там были забавные: абордаж в воздухе, с борта на борт, и в штыки. А до него вроде бы еще и господин Уэллс, «Война в воздухе», задолго до того, как генерал Дуэ научно обосновал.
— Да я не про то, — отвечает Саныч. — Чем хорошая книга от плохой отличается? Вот почему «Гиперболоид Гарина» и в конце века мы читаем, хотя по науке там все абсолютно устарело, любой «заклепочник» скажет, что чушь собачья? Если в книге люди живые, с идеями, сомнениями, борьбой — с душой показаны, то фон может быть каким угодно, мы это простим: как в наше время фэнтези всякое или стим-панк, заведомо нереальные. А если там людей живых нет, а одни лишь ходячие плакаты, говорящие исключительно лозунгами, то это, простите, не лечится.
— Товарищ штурман, вы абсолютно правы, — отвечает Кириллов, — вот только боже упаси вас кому другому здесь такое сказать, это я к вам уже привык и вас понимаю. Вот вы скажите, кто у нас такие книжки читать будет, образованный человек из ваших времен или колхозник с тремя классами? Каковых в СССР сейчас семьдесят процентов населения… Агитки вспомните лубочные. Или, чтоб вам было понятно, для детей маленьких игрушки, без сложных деталей. Смысл ведь, чтобы польза прочитавшему была, не вы ли говорили вчера, Михаил Петрович?
Уел, товарищ старший майор! Был вчера такой разговор. На предмет, что еще раньше я вопрос поставил: вы с «Воронежа» всю литературу и ноуты, забрали? Так что личному составу в свободное время делать? До чего дошло, у видяевцев приходится книжки одалживать. Как там у Пикуля, в «PQ-17»: матрос, не любящий чтения, не считался годным к службе в подплаве, читай, балбес — не хочется, ну так жди, без книг ты скоро спятишь! Штабные прониклись, и как раз вчера на борт доставили целую полуторку книг, журналов и газет. Конечно, обязательные Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин, классики литературы вроде Пушкина, Тургенева и Максима Горького, и прочая. Все это сложили у Саныча, традиция, однако, в память о его библиотеке, которую сейчас товарищи Сталин с Берией изучают, и тут же организовалась очередь желающих (поскольку читального зала не было физически, и приходилось книжки раздавать по каютам). Я, конечно, тоже при сем присутствовал и, обозрев подбор литературы, выразил свое командирское мнение, что вреда точно не будет — пусть хоть это читают.
Все лучше, чем иное из «современной». Там, в 2012-м, помню, завезли в наш книготорг какого-то Золотаренко или Золотарева, не помню точно, «Кровавый сорок первый». Якобы правда войны без пафоса и победных реляций, как было тогда. Наши бойцы только ждут, чтобы их взяли в плен, спятившие артиллеристы стреляют по своим, кровавая гэбня расстреливает кого попало, генералы тупы как пробки — и одно непонятно, как же мы тогда фрицев остановили под Москвой, а затем под Сталинградом?
Просто эпизод с колонной наших пленных в изложении этого золотаря очень похож был на то, что я слышал когда-то от Василь Ильича, дедова друга, совсем еще мальцом. Такая же колонна, тысяча в красноармейской форме, всего десяток немцев-конвоиров. И наших шестеро, пытаются бежать, но их хватают идущие рядом — не навоевались еще, рюсские? Вам побег, а нас всех накажут, по домам не отпустят…
Шестеро наших были моряками с эсминца «Ленин», взорванного в Лиепае. Их сдали немцам местные, на хуторе. И в колонне пленных шли местные: когда в сороковом присоединили шпротию, местные армии не расформировывали, а приводили к присяге, переодевали в нашу форму и числили уже в РККА. А этого делать было нельзя, так же как допускать большое количество призывников из Западной Украины и Белоруссии в наши части приграничных округов, это прошло бы «малой кровью на чужой территории», но в нашем сорок первом стало одной из причин катастрофы. Даже не потому, что они были враги — это была не их война, на которой очень не хотелось погибать, поэтому сдались дисциплинированно и организованно, в ожидании, что немцы культурно распустят всех по домам. И из тысячной колонны бежать пытались лишь шестеро русских парней.
Они бежали снова, на этот раз удачно. Хватило ума идти на юг, в Белоруссию, где и леса, и наши люди. Леса были и в шпротии, но люди там были даже не враги, а чужие. В русской деревне окруженцу или партизану могли дать хлеб просто так, из сочувствия к воюющим с германцами. Там же, на хуторах, их встречали сначала с холодом, затем враждебно, лишь речь заходила о еде. И чтобы дойти, им приходилось убивать — не только немцев. На войне как на войне. Что делать с хозяином, схватившимся за топор? С хозяйкой, тычущей тебе в живот вилами? Даже с хозяйским сыном, втихомолку посланным за немецким патрулем? Как бы назвали это те, кто в Страсбурге требовал суда над партизаном Кононовым? А как надлежит оценить, что шестеро русских сохранили верность присяге, не желая сдаваться в плен?
