сторону.
— Рубить будем в лапу — так угол теплее выйдет, и простоит дольше.
— Бог в помощь! — раздалось за моей спиной.
Я вздрогнул от неожиданности и обернулся.
Сзади стоял Дмитрий Константинович Жмыхин — егерь с Елового озера. Цепким внимательным взглядом он смотрел на нашу стройку.
— Добрый день, Дмитрий Константиныч! — поздоровался я.
— Привет, Андрей Иваныч!
Жмыхин протянул мне руку.
— А в гости ко мне так и не зашёл, — укорил он. — Что строить затеяли? Уж не новую ли базу для охотников?
В его голосе мне послышалось недовольство.
— Именно так, Дмитрий Константиныч, — ответил я.
Егерь снова окинул взглядом штабель брёвен, кучу мха и фундаменты.
— То-то я вчера слышал — целый день топоры стучали. Да по хозяйству был занят, не мог подойти. Вы тут бригадой работали, похоже?
— Охотники из Ленинграда приезжали вместе с Тимофеевым.
— С Александром Сергеичем? Что же ко мне-то не зашли? Ведь не так далеко.
Жмыхин махнул рукой в сторону своей базы.
— Я бы чаем угостил. Да и чем покрепче.
Он опустил на землю рюкзак, из которого торчало топорище.
— Ты не надумал ли из деревни к озеру перебраться, Андрей Иваныч? Может, теперь соседями будем? Вот хорошо было бы.
И снова мне показалось, что Дмитрий Константинович кривит душой.
— Ну, раз уж я здесь — берите в бригаду, — неожиданно сказал егерь. Чем смогу — помогу.
— Автобус прибыл на конечную станцию «Автовокзал»!
— Сынок, тележку выкатить не поможешь?
Пожилая женщина безуспешно пыталась поднять с сиденья тяжёлый рюкзак. Сквозь его грубую ткань во все стороны выступало что-то продолговатое.
Рядом с женщиной стояла двухколёсная тележка, а на ней — большая клетчатая сумка.
Я подхватил рюкзак — он весил килограммов тридцать, не меньше! И как только хозяйка с ним до автобуса добралась?
— Что там у вас? Камни?
— Кабачки, будь они неладны! Уродились в этом году — девать некуда! Вот, домой везу, буду икру крутить.
Свой пустой рюкзак я держал в руке, а рюкзак женщины закинул за спину. Свободной рукой ухватил ручку тележки.
Женщина заохала:
— Спасибо, сынок!
Я спустился по ступенькам автобуса, волоча за собой тяжёлую тележку.
— Куда вам теперь?
— На электричку, — ответила женщина. — Дача у нас с дедом в Киселёво. Дед остался клубнику поливать, а я в город на пару дней. Перекручу кабачки, и обратно.
— Что же вы в Киселёво на автобус до Ленинграда не сели? Зачем через Волхов-то поехали?
— Да мне от автобуса до дома неудобно добираться. А тут сын встретит на вокзале, если не забудет. Я уж говорила ему, да ведь он как — закрутится с работой, и позабудет всё.
Равномерно причитая, женщина спешила за мной в сторону пригородной платформы. Я вкатил тележку на пандус и покатил вдоль белой полосы, которая отмечала опасную зону.
— Вам в какой вагон удобнее?
— Мне бы поближе, сынок — в первый, или во второй.
— Ну, идёмте!
Мы миновали длинное здание вокзала с широкими арками, выводящими с перрона на привокзальную площадь. Дальше был небольшой сквер. В восьмидесятом году здесь установят паровоз, который доставил в Ленинград первый эшелон с хлебом после прорыва блокады.
Мой дед работал машинистом на таком паровозе. Он тоже водил в Ленинград эшелоны с мукой. Его паровоз был не первым, а последним. Последним перед тем, как кольцо замкнулось.
Полтора страшных года дед провёл в осаждённом городе. Я не слышал его рассказов — он умер, когда мне исполнилось полтора года. Знаю только, что дедушку вывезли по льду Ладожского озера в кузове полуторки. И едва он встал на ноги — как снова пошёл на паровоз.
После войны у него появилась странная привычка. Он пил кипяток. Ставил на плиту алюминиевую кружку с водой. Когда вода закипала и начинала булькать — бросал в неё щепоть заварки, брал кружку за ручку голыми пальцами и сразу пил. А если чай хоть немного остывал — ставил его на плиту и снова грел.
Об этом мне рассказала мама. И я тогда подумал, что блокадная зима каким-то странным образом поселилась внутри дедушки и не уходила до самой его смерти...
— Спасибо, сынок! Вот здесь тележку поставь! На скамейке электричку подожду.
— А когда она будет?
— Да, вроде, через час.
Я опустил на скамейку тяжёлый рюкзак. И вдруг словно что-то стукнуло в голову. Перед глазами, как наяву, встала картинка.
Комната небольшого дома. Яблони в саду шелестят листьями, тихо скребут ветками по стеклу. По дощатому полу мечутся блики утреннего солнца.
Дед сидит за столом, опустив голову, и спит. Возле его локтя лежит форменная фуражка. Рядом стоит та самая кружка с чаем.
Дед только что из поездки, он устал. Мама с отцом на работе, а меня на лето забрали из садика и отдали на попечение бабушки. У бабушки хорошо — у неё есть пёстрые куры и чёрный с рыжим пёс Полкан. Я его уже не боюсь и даже кидаю ему кусочки хлеба. Полкан жадно глотает их и просит ещё, неистово виляя хвостом, а мне смешно.
Я тихо катаю по полу трёхколёсную машинку, которую подарила мне тётя из Ленинграда. Тётя Рая — жена старшего брата мамы.
Вообще-то, у машинки было четыре колеса, но одно отломалось. Теперь машинка ездит плохо и заваливается набок.
Бабушка на кухне моет посуду. Я слышу, как звенят тарелки и гулко падает вода из рукомойника на дно жестяного ведра.
— Б-ж-ж, — говорю я и толкаю машинку.
Машинка едет по дуге и ударяется в ножку стола.
Дедушка вздрагивает и просыпается. Берёт кружку с чаем, делает глоток, морщится.
— Кеня! — зовёт он бабушку, — Чай-то совсем остыл!
Мою бабушку зовут Акулина. Она ставит тарелку в стопку и входит в комнату.
— Сейчас, Саша! — говорит бабушка.
Берёт кружку с остывшим чаем и уносит. Через открытую дверь я вижу, как бабушка ставит кружку на плиту. И ручка у кружки вовсе не голая — она плотно обмотана подпалённой тряпочкой.
Бабушка приносит кружку обратно, но дедушка уже снова спит. Бабушка вздыхает, ставит кружку на стол и гладит деда по седым кудрям.
— Андрюша, — говорит она мне, — шёл бы ты на улице поиграл!
— Молодой человек, вам плохо? — услышал
