«самостоятельных занятий». После некоторых сеансов медитаций учитель Лао пускался в расспросы, а то и предлагал нам описывать испытанные ощущения. И – ни разу, ни полусловом, ни намёком не ответил на вопрос: а зачем всё это нужно? «Если вы спрашиваете, – говорил он – значит, не готовы пока услышать ответ. А когда будете готовы, то он вам уже не понадобится…»
…и как тут было не вспомнить о слухах насчёт восточных похождений одного нашего московского знакомца? Я даже убедил себя, что «дядя Яша» как-то причастен к тому, что учитель Лао занимается именно с нашей группой – пока я не выяснил, что и у других имеются аналогичные «наставники». Прямо задать этот вопрос я, конечно, не осмелился, да и вряд ли кто-то стал бы мне отвечать – но червячок, засевший где-то глубоко в сознании, продолжал грызть. Не зря же Яша Блюмкин провёл несколько месяцев с гималайской экспедицией Николая Рериха, скрываясь под личиной буддистского монаха? Правда, в наше время эту точку зрения принято было оспаривать – мол, не было ничего такого, а слухи об участии в экспедиции распускал сам Блюмкин, известный хвастун и мистификатор - но ведь дыма без огня не бывает? Тем более, Яшины встречи с Рерихом в Монголии документально подтверждены и сомнений ни у кого не вызывают. А значит, он вполне мог побеспокоиться о толковых наставниках для юных участников «спецпроекта»- таких, например, как учитель Ван Лао.
…кстати, надо будет при случае, расспросить дядю Яшу и о Тибете, и о Рерихе, и вообще, о его монгольских приключениях, где он, если верить слухам, занимался, в числе прочего, поисками золотого клада барона Унгерна. Если, конечно, такой случай выпадет - в чём лично у меня имеются сильнейшие сомнения…
И ещё одно ожидание, в котором я обманулся: никто не стал отрывать нас от ставших привычными отрядов – в отличие от «первого набора», ребята из которого помогали нам освоиться здесь в первый день. Как и раньше, мы жили в «лагерях», в палатках - надо полагать, осенью вместе со всеми переберёмся в спальни главного корпуса. Как и раньше, первую половину дня вкалывали на производстве - а вот после обеда отправлялись в «особый корпус» - и оставались там до ужина. Потом наступало свободное время, когда можно было поиграть в шахматы, в волейбол, посидеть в библиотеке, принять участие в работе театрального кружка – но лишь в теории. На практике же времени нам едва-едва хватало на сон, а вечера уходили в лучшем случаем на «самостоятельные занятия» - упражнения в медитации, за которые учитель Лао спрашивал с нас строжайшим образом. И, что характерно, он же не менее строго требовал, чтобы мы ложились спать вовремя – изложение снов по-прежнему оставалось важнейшей частью наших занятий со старым китайцем…
Учёба не ограничивалась занятием с учителем Ляо, были и другие обязательные предметы. Физподготовка – гимнастика, бег, бокс для Потом к списку прибавились основы военной топографии, стрельба и, конечно, языки. В моём случае это был немецкий и французский вдобавок к китайскому и английскому, которыми я и так владел достаточно сносно.
Специально для нас на задах «особого корпуса» было оборудовано недурное стрельбище, и мы проводили там не меньше часа в день, упражняясь с разными образцами пистолетов, револьверов и винтовок. Занятиями руководил очень строгий красный командир с двумя «кубарями» на малиновых петлицах и фуражке с синим верхом и малиновым же околышем – ГПУ, кто бы сомневался… К концу лета обещали включить в программу криптографию, радиодело и вождение транспортных средств – автомобиля, мотоцикла а там, глядишь, и паровоза. Подобная широта интересов не раз заставляла меня задумываться: кого же из нас готовят - специалистов по экстрасенсорике, или будущих агентов-нелегалов?
Но это пока всё были лишь планы. А пока – наши группы теряли в составе. Из пятнадцати присутствовавших в тот, самый первый день, в актовом зале, осталось девять человек. Наша группа тоже понесла потери – исчезла Аня. Никто нам ничего не объяснил – просто однажды она не явилась на занятия. На следующий день выяснилось, что в отряде её тоже нет. Похоже, не прошедших отбор (у меня создалось впечатление, что решающее слово здесь было за учителем Лао и его китайским коллегам) удаляли из коммуны, в аналогичное заведение. Но я, честно говоря, испытывал в этом отношении сомнения – подписки, конечно, подписками, но в подростковом коллективе очень трудно не проболтаться. Хотя – чего такого особенного они успели узнать? Кроме самого факта существования нашей «спецшколы», разумеется, а это само по себе дорогого стоит…
Вместо них в «особом корпусе» появлялись новые «спецкурсанты» - так нас теперь называли. Все они были нам уже знакомы по прежней коммунарской жизни, что косвенно подтверждало мои догадки о предназначении коммуны имени товарища Ягоды – своего рода питомник, обеспечивающий «особую лабораторию» человеческим материалом. А вот почему Гоппиусу и его идейному руководителю, оккультисту и эзотерику Барченко понадобились именно подростки в возрасте от одиннадцать до семнадцать лет – это была настоящая тайна. Я пытался найти какие-нибудь подсказки, но не преуспел. Что ж, остаётся надеяться, что время прояснит эту загадку, а пока – учиться, учиться, и ещё раз учиться, как завещал Великий Ленин…
Идиллия с неспешными медитациями и привычной коммунарской жизнью продлилась до середины июля, когда в «особом корпусе» появился товарищ Барченко собственной персоной. Привлечённый к работе спецотдела ОГПУ в качестве эксперта по оккультизму и парапсихологии, человек, убедивший Глеба Бокия создать «нейроэнетретическую» лабораторию – всё это мы с Марком уже знали из рассказов «дяди Яши». А вот увидеть Александра Барченко воочию нам довелось впервые – и, надо признать, он произвёл на меня сильнейшее впечатление.
Александр Васильевич был похож одновременно на пожилого английского бульдога и почему-то на носорога. Брылястый, тяжеловесный, с ёжиком седых волос, топорщащимся над высоким лбом и густыми «брежневскими» бровями - угольно-чёрными, в отличие от тех, что росли на голове. Он носил проволочные круглые очки, за стёклами которых притаились маленькие глазки – такие принято называть «поросячьими». Внешность, мало подходящая под общепринятый стереотип оккультиста-экстрасенса - субтильного, с бледной до полупрозрачности кожей, узким «вампирическим» лицом, пылающими глубоко посаженными глазами и длинными пальцами пианиста или хирурга. Пятерня Барченко была, наоборот, багровой, волосатой, широкой, как совковая лопата, и при случае могла сжаться в весьма солидный кулачище. И голос у него был подходящий – низкий, порой срывающийся то ли в рычание, то ли в хрип. Колоритный, одним словом, товарищ.
Едва
