Кирилл устало вздохнул.
— Товарищ Дзержинский, — произнёс он утомлённым голосом. — Неужели вы не видите, что это всего лишь ревность? Ну взбеленилась Аня, бывает. Другая бы мне просто морду расцарапала, а эта решила в бдительность поиграть! Ну неуравновешенный она человек, что делать. Молоденькая совсем, а за плечами кошмарный опыт, вот и надломилась. Ну, если вам так надо, пригласите её сюда, устройте нам очную ставку! Пусть она мне всё это скажет в лицо, пусть выложит все свои идиотские выдумки!
— Да вы не поняли, товарищ… — председатель ВЧК усмехнулся. — Уж не знаю, как вас и называть. Ладно, побудьте пока товарищем Юрковским… Вы не поняли, товарищ Юрковский. Очной ставки не будет. Не будет и дела, и суда не будет, и следствия… Мирон!
Дверь тотчас же отворилась, будто чекист стоял за нею, держась за ручку, и дожидался зова начальства.
— Увести.
Мирон зазвал подручных, и те ухватились за Авинова.
— Крестик ставим? — заулыбался чекист.
Дзержинский кивнул с добродушной улыбкой. Председатель ВЧК припоминал в эту минуту забавный случай, произошедший с ним летом, когда он подал Ленину список неблагонадёжных, числом полторы тысячи. Предсовнаркома тогда поставил на списке крестик — так Владимир Ильич отмечал бумаги, с которыми ознакомился. А Дзержинский понял отметку как указание вывести в расход. И вывел — всю тысячу пятьсот человек поставили к стенке в тот же день…
Смысл фразы дошёл до Кирилла, но вызвал не благодушную ухмылочку, а приступ настоящего страха. Его вели на расстрел.
«Лучше совершить попытку ближе к выходу», — мелькнуло у него. Послушным барашком в чекистские подвалы он не сойдёт!
Сделав подсечку тому чекисту, что вёл его справа, Кирилл ударил конвоира ребром ладони по шее и тут же, возвратным движением, заехал кулаком в морду шагавшему слева. Не удалось — Мирон перехватил его руку, с матом перескакивая через свалившегося товарища.
— Держи его, Колян! Крепче!
— Здоровый, гад…
— Руку, руку!
— А-а, блядина…
Теперь Авинова вели, согнув в три погибели, всё ниже и ниже по кругам чекистского самодельного ада. Коренастый Мирон держал его слева, ещё двое вцепились в правую руку Кирилла.
Из-за крепкой, железом обитой двери доносился гулкий треск выстрелов. Крики слышны не были.
Мордастый охранник, грызший сухарь у входа, поспешно распахнул створку, держа огрызок в ощеренных зубах. Из подвала дохнуло потом — резким запахом страха — и пороховой гарью. Тусклые лампы под потолком давали мало света, скорее уж не тьму рассеивая, а сгущая мрак, выхватывая из него человеческие фигуры — изломанные гротескные тени, будто намалёванные кубистом Пикассо.
Смерть тут была поставлена на поток — людей, объявленных «врагами трудящихся», вводили в подвал по пятеро. Жертвы красного Молоха пачкали бельё, оплывая ужасом, молились, плакали, обращая к палачам искажённые лица, но тщетно.
Парочка молодых чекистов закаляла волю, забивая какого-то гражданского насмерть. Узнать его или хотя бы угадать возраст было невозможно — кровь заливала обезображенное лицо, забрызгивая сапоги старательно хэкавших новобранцев. Их командир, брезгливо крививший аккуратные усики, стоял рядом и подбадривал подчинённых, изредка советуя, куда лучше нанести удар.
— Печёнку, печёнку пробей! Во-о! Вишь, кака кровь хлынула? Тёмненькая! Густенькая!..
— Христом Богом прошу-у! Умоляю!..
— Ребяточки, родненькие! Да что ж вы? Да как же это? Да я ж…
— Не-е-ет! Не-е-е-ет!
Ещё двое были заняты полезным делом — раздевали осуждённых донага, а третий сортировал бельё. Кальсоны к кальсонам, рубашку к рубашкам.
— Куртяк сымай… Всё сымай!
— Никитыч! Ну-ка… Примерь, вроде по ноге тебе.
— Ты куда кидаешь, зараза? Видишь же, обосранные тута!
А трое палачей трудились без роздыху, непрерывно паля из наганов в затылок голым людям. Выстрелив, они отскакивали от дёргавшихся тел, валившихся на пол, щёлкали курками — и приставляли дуло к следующим головам. Тут ведь главное — мозгами не испачкаться. Очень плохо отмывались мозги, много хуже крови.
Пару раз каты допустили промашку — то ли рука дрогнула, то ли казнимый не проявил должной кротости, а только пуля не попадала в череп — вязла в грудине или в шее. Голые подранки, визжа и крича от боли, падали, размазывая кровь по белым телам, корчились в агонии, и их приходилось спешно добивать, тратя лишние патроны.
— Задом стань!
— Оттаскивай давай! А то я скоро ноги промочу…
— Умоляю-у-у…
— Пли!
Двое в серых шинелях закидывали песком кровавые лужи и сгребали уже пропитавшуюся землю.
Помучтел,[121] усатенький старичок в круглых очках, старательно заполнял свои ведомости, подсчитывая мёртвые души. Иногда он покрикивал:
— Убит, Митяй?
— Готов! — выдыхал один из палачей. — Водочки ба!
— Потом напьёсси…
И сатанинский «красный террор» продолжал своё безумное кружение…
Всё это Авинов увидел, унюхал, услыхал, вобрал в память до последнего дня за один краткий и страшный миг. Мысль его билась напряжённо и отчаянно. Что делать?!
Лестница была узка, ступени круты… Кирилл сделал вид, что оступился, — и ссыпался вниз, окунаясь в духоту и холод подвала, потянув за собою чекистов.
— Ах ты…
Один из троицы упал и перекатился, двое — Николаша и Мирон — держали Авинова мёртвой хваткой. Кирилл, обвисая на руках конвоиров, ударил «раздевальщика» Никитыча обеими ногами в живот, тот отлетел, рукавом шинели угодив в кровавый натёк.
— От, контра! — заорал он, вставая. — Шинелю мою изгваздал!
Николаша выпустил руку Кирилла, не удержав, и штабс-капитан тут же, с размаху, заехал чекисту ребром ладони по горлу. Мирон не отпускал его, выкручивая руку, тогда Авинов согнул ноги, падая на колени, рукою дотягиваясь до кобуры надсадно сипевшего Николаши, моргавшего ослепшими от слёз глазами.
Выцепив маузер, Кирилл ткнул дулом Мирону в живот и выстрелил. Пуля прошибла чекиста, задевая сутулого Митяя.
— Витюха! — завопил помучтел, прикрываясь, как щитом, гроссбухом. — Кончай энтого!
Названный, с глазами пустыми и будто неживыми, ужом извернулся, вскидывая оружие. Авинов метил ему в грудь, а попал в наган — револьвер крутануло, выламывая «Витюхе» палец.
— А-а-а-а! — разнёсся визг, путаясь с предсмертными криками приговорённых. Усатенький командир нервно хлопал себя по боку, всё не попадая по кобуре, и медленно, маленькими шажочками, отступал.
Третий палач, маленький, щупленький парнишка, обернулся на шум, смутно ощущая непорядок. Кирилл быстро отступил к выходу, стал боком подниматься по ступеням — и не спускал глаз со щуплого, держа того на мушке. Заплечных дел мастер стоял, покачиваясь, бледный, остролицый, ощеренный, а кадык так и ходил у него вверх-вниз по худой шее.
