– Чем больше я узнаю крыс, тем меньше люблю людей, – задумчиво провожая взглядом грызуна, ни с того ни с сего произнес де Мерлан. – Ну, сеньора, говори, зачем пожаловала. Опять будешь мне службу предлагать? Так можешь не тратить время.
– И не подумаю, – ответила Витториа, – у меня к тебе Другое дело. Оно касается только нас двоих и завершится перед рассветом. – Ее рука снова потянулась к застежке плаща. – Надеюсь, что твои последние часы окажутся не так скучны, как ты думал.
Робер, все так же сидя на полу, развернулся в ее сторону, откинулся на руках и заглянул ей в глаза. Во взгляде рыцаря не было ни капли вожделения, там светилась одна только злость. Но от этого, как ни странно, желание у Виттории только усилилось.
– После того как ты мою Хафизу чуть под пытку не подвела, видеть тебя не могу, – произнес он после долгой паузы. – Политика, власть, деньги – это я понимаю. И ради большого куша сам никогда был не прочь головой рискнуть. Но когда вот так, за здорово живешь, ради какой-то чепухи, обрекают на смерть и муки ни в чем не повинных людей, тут у меня никакой любви не хватит, чтобы это простить. Да и мараться не желаю. Тебя, поди, за дни турнира все окрестные рыцари, у которых в штанах хоть что-то шевелится, перепробовали.
– Почти, – ответила Витториа и снова сбросила плащ. – Все умное и правильное ты уже сказал. А теперь отбрось пустые рассуждения и возьми свой последний в жизни военный трофей. Видит бог, ты его заслужил!
Рыцарь, не отрывая глаз от обнаженного тела, тихо зарычал, вскочил на ноги, в мгновение ока увлек ненасытную женщину на жесткое тюремное ложе и набросился на нее, словно изголодавшийся барс на горную лань.
Донна Корлеоне покинула темницу, когда на городские улицы выполз из моря предрассветный туман. Движения ее были усталы, глаза печальны, а по щеке катилась одинокая слеза…
* * *
Жак проснулся от солнечного пятна, которое наползло ему на лицо. Он открыл глаза, прищурился и, отгородившись ладонью от нестерпимо яркого света, огляделся по сторонам. День был в разгаре, на столе стоял завтрак, а за дверью слышалась громкая германская речь – там переговаривались охраняющие их тевтонцы. Он поднялся и выглянул в окно. Солнце висело над крышей трехэтажного, невысокого по здешним меркам здания. А это означало, что половина времени от рассвета до полудня уже прошла.
Отхлебнув прямо из кувшина наполовину разведенного водой вина, он вспомнил о том, что произошло с ним ночью. «Сон, – подумал Жак, – я слишком много вчера переживал, вот и пригрезилось». Он принюхался. В камере, пробиваясь сквозь ни с чем не сравнимый запах тюрьмы, неизменный во все времена, витал едва различимый аромат эфирных масел и женского тела. Жак тряхнул головой, отгоняя навязчивое видение. «Где сейчас Недобитый Скальд?» – подумалось ему. И сразу же все мысли, не связанные напрямую с тем, что уже скоро, буквально сейчас, его поведут на виселицу, растаяли, как предрассветный туман.
Словно в оправдание его опасений внешние двери начали открываться и закрываться, и коридор наполнился гулом множества голосов. Это на смену тевтонцам пришли апулийские копейщики – личная гвардия тирского бальи. По всей вероятности, имперский наместник решил не рисковать и поручил конвоирование осужденных самым преданным своим солдатам.
Дверь раскрылась. На пороге стояли капитан апулийцев и де Барн.
– Доброе утро! – произнес тевтонец. – Мэтр Жак, по приказу бальи я передаю вас охране, которая будет сопровождать вас к месту казни. Могу ли я что-нибудь для вас сделать?
– Сир рыцарь! – ответил Жак. – Если это только возможно, не могли бы вы встретить на въезде в город некоего рыцаря, сира Макса из Гента по прозвищу Недобитый Скальд, и сопроводить его к нашему эшафоту, дабы он смог доставить без помех некое важное послание?
– Это вполне возможно, – кивнул головой де Барн. – Это тот самый рыцарь, что ворвался вчера в зал суда?.. Насколько я понимаю, речь идет о вашем помиловании.
– Вполне возможно, сир. Только, если вы его увидите, сразу же крикните, что вас послал Робер де Мерлан. У этого Скальда давние счеты с тевтонцами, и он может принять вас за врагов…
– Думаю, что мы сумеем с ним объясниться, – вежливо кивнул тевтонец и, развернувшись, покинул камеру.
Жак, как мог, привел в порядок одежду. В коридоре его ждал Робер.
– Интересно, где сейчас Скальд? – спросили они друг друга одновременно, оба нахмурились, а затем рассмеялись.
В коридоре кроме десятка солдат находились еще три человека в черном платье – то ли приставов, то ли помощников палача. Один из них – видимо, старший – подошел к осужденным. В руках у него были несколько кусков веревки и деревянные таблички. Там большими красными буквами были начертаны полуграмотные слова, которые, видимо, были призваны разъяснять зевакам, за что именно осуждены преступники. Жак разобрал слова «калдафзтво», «вазстанее» и отвел глаза.
– Извиняюсь, господа, – произнес пристав с опаской, – я человек маленький, а закон есть закон. Нужно бы вам, того, руки связать и повесить на грудь вот эти надписи.
– Вяжи, штафирка, – скривился Робер, складывая руки за спиной. – Да только туго не затягивай, чтобы кровь не остановилась.
Они вышли на улицу. Солдаты по команде капитана образовали заслон, и процессия медленно двинулась вперед.
– Как нас поведут, Риккардо? – крикнул Робер, обращаясь к капитану. – По всем улицам или коротким путем?
– Сеньор распорядился коротким, сир рыцарь, – ответил апулиец. – В городе столпотворение, все боятся беспорядков.
Казнь рыцаря, имя которого уже было хорошо известно не только в Тире, но и по всей Святой Земле, вызвала множество толков и привлекла огромное число зрителей. Улицы были запружены народом настолько, что два или три раза, чтобы пройти вперед, стражникам приходилось пустить в ход свои копья. Зеваки обсуждали осужденных, словно рыцарей на турнире. Робер, проходя мимо кучки ремесленников, услышал, как один говорит другому:
– Дурак ты, Ансельм! Рыцарь – вот этот, высокий, черноволосый красавец. А виллан – маленький, рыжий, с усами. Это ведь даже слепой разглядит!
Сир де Мерлан скривился и покосился на Жака – не слышал ли тот? Но его друг шел, глядя прямо перед собой, полностью поглощенный собственными мыслями.
Проходя по улицам города, Жак ощущал, как каждый шаг по направлению к месту казни удаляет его от мира живых и приближает к страшному порогу. Именно сейчас он вспоминал всю свою жизнь, и она представала перед его глазами так же отчетливо, как будто он вспоминал о событиях одного, недавно прожитого дня…
Внезапно Жак вздрогнул. Он услышал крик, который вдруг вырвал его из воспоминаний о ночах, проведенных с Зофи, а до нее – с молодыми батрачками на отцовской заимке, и вернул его в сегодняшний день. Чтобы понять, в чем дело, он развернулся в ту сторону, откуда он услышал голос. У входа в лавку со специями и благовониями, мимо которой их вели, стояли несколько сирийцев. Это были купцы-мелькиты из Мосула, Жак знал их, потому что они несколько раз сопровождали сюда Хафизу за покупками. Один из них снова что-то прокричал, обращаясь к товарищу, который стоял на противоположной стороне улицы.
– Он произнес ту же самую фразу, что и убитый посланник на нефе! – прошептал Жак, обращаясь к Роберу. – Теперь я ее узнал и запомнил!
– Словами не передать, как вовремя! – недовольно пробурчал в ответ рыцарь. – Не удивлюсь, если кто-то в толпе начнет размахивать половинкой монгольской деньги. Меня сейчас больше Скальд интересует.
Они вышли на площадь, когда солнце поднялось в зенит. Знать заняла места на балконах и в окнах домов. Городская стража оттеснила толпу по краям, освободив большую площадку. Там на утрамбованной земле стояла деревянная колода, а рядом с ней аркой, открывающей путь на тот свет, возвышалась мощная виселица. Под ней ожидали с десяток человек, среди которых выделялся один, в багрово-красной шапочке и коротком, едва достигающем бедер плаще. Апулийцы разомкнули строй, пропустили осужденных вперед, а сами, рассыпавшись, образовали вокруг места казни второе, внутреннее оцепление.
Жак ощутил, как между участниками предстоящего действа и зрителями пролегла незримая, но явственно ощутимая граница. За этой границей теперь гудела встревоженная их появлением толпа простолюдинов, привставали на балконах господа, а в окнах мелькали любопытные женские лица.
Перед самым оцеплением на земле были расстелены большие персидские ковры, а над ними сооружен пальмовый навес. Под навесом расположились нобили – тирский бальи, барон Ибелин с племянником Ги де Монфором, рыцарь Пьетро ди Россиано и участвовавший в судебном заседании архидьякон. Архиепископ Тира, по всей вероятности, не разделявший кровожадных устремлений своей паствы, на казни не присутствовал. Не было под навесом и Виттории. Впрочем, она могла наблюдать за ними, скрывшись за шторой одного из многочисленных окон.
