Лоренцо, в монашеской робе, с неопрятной бородой и нечесаными волосами, кивнул.
— С душителями вежливо говорить нельзя, — возразил отец Альфредо. — Бесполезно. Им можно только угрожать, или применять к ним силу. Кроме того, Бенедикт слишком невежествен, чтобы понять аргументы, которые мы собираемся ему предъявить. Люди, посвятившие себя теологии и естествознанию, держат ответ перед человеком, которому тиару подарили на день рождения, когда ему было двенадцать лет! Это позор! Скажи им, брат Лоренцо!
— Что говорить, — тихо сказал Лоренцо. — Я предоставлял свой трактат на суд коллегии. Три раза отклонили. Я пытался увещевать, ходил к влиятельным людям, меня выслушивали и соглашались, но добавляли при этом — без одобрения Папы Римского сделать мы ничего не можем. И вдруг это отлучение — как гром с неба.
— Это правда! — горячо поддержал его отец Альфредо. — Что ж прикажете делать изыскателю, когда его отлучили — подмастерьем наниматься к плотнику? Или к мореходам на корабль проситься? Все двери ему теперь закрыты. Позор! Церковь отказывается оказать поддержку одному из лучших ее умов! Он вынужден занимать деньги на еду — у своей семьи! Ибо любой из нас, ссудивший ему даже ничтожную сумму, рискует быть преданным анафеме.
— Да, это позор, — согласился Доменико. — Но прошу тебя, Альфредо, умерь немного свой пыл. Ты эмоциональный человек, ты хорошо читаешь проповеди, но дипломат из тебя никудышный.
— Я привык говорить только правду, и от этого не отступлюсь! — заявил Альфредо, сверкая глазами. — Да, я не дипломат. Я не умею кривить душой, как делают это многие при нынешнем Папе.
Бенедикт заступил в сад и медленным шагом — не для степенности, а чтобы не заносило влево — приблизился к группе. Все встали.
— Сидите, сидите, — попросил он слабым голосом. — Я так… я по-дружески к вам… с дружеским визитом по просьбе Доменико, которому я не могу отказать…
Он взялся рукой за спинку скаммеля и осторожно на него опустился — в купеческом костюме, красивый, очень бледный молодой человек. Двое с ножами в сапогах решили, что он бледен от страха. Правы они были только наполовину.
— Беатиссимо падре, — начал Доменико, — мы, посоветовавшись, решились тебя просить о небольшой милости. Дело в том, что брат Лоренцо — вот он, здесь сидит — отлучен был по твоему приказу, и мы подумали, что приказ ты отдал, не вникнув в суть.
— Да, — согласился Бенедикт. — Со мной такое бывает. И вы предоставляете мне возможность в суть эту вникнуть, дабы я отменил приказ, не так ли.
— Не говоря уж о том, что приказ составлен не по форме…
— Что ж мне, буллу, что ли, издавать ради брата Лоренцо? — удивился Бенедикт. — Это несерьезно, друзья мои.
— Мы даже взяли на себя смелость составить соответствующий документ. Все, что нужно — твоя подпись.
— Не спешите, — возразил Бенедикт, и собеседники его напряглись и насупились. — Ведь нужно, как ты только что сказал, вникнуть в суть.
— Сомнительно, — злобно сказал один из прелатов.
— Представься, пожалуйста, — попросил Бенедикт, чувствуя, как пульсирует мозг, и как заваливается влево, с остановками, Вселенная.
— Альфредо, настоятель монастыря Святого Джованни в Милане.
— Очень приятно. Что же повергает тебя в сомнения, реверендо дон, и повергает настолько, что бросив вверенный тебе монастырь, ты спешишь в Венецию?
Альфредо покраснел от злости.
— Я не считаю, — процедил он, — что степень твоей просвещенности в вопросах естествознания позволит тебе судить о сути дела, беатиссимо.
— Это мы сейчас выясним, — пообещал Бенедикт. — Итак, брат Лоренцо отлучен от Церкви за ересь.
— Ересь! — с ненавистью и презрением воскликнул Альфредо.
— Дай ему договорить, — предупредительно вмешался Доменико.
— Чтобы снова принять его в лоно Церкви, — сказал Бенедикт, — брату Лоренцо следует публично покаяться. Таковы правила. Вы тут сказали, что допущена ошибка. Допущена не мной — ибо, согласно доктрине, Папа Римский непогрешим. Следовательно, ошибку допустил кто-то из моих помощников. Но подпись под приказом — моя. Непогрешимая. И ничего с этим сделать нельзя. Лоренцо должен покаяться.
— Ему не в чем каяться! — закричал Альфредо.
— В чем состоит ересь, в которой обвинен Лоренцо? — спросил Бенедикт. — И не кричи, пожалуйста, реверендо. У меня болит голова. Будь милостив к ближнему. Так в чем же?
— В том, якобы, что Лоренцо предпочитает Платона Блаженному Августину.
— Какие у брата Лоренцо странные предпочтения, однако, — заметил Бенедикт.
— Брат Лоренцо… — начал побагровевший Альфредо, но Доменико его перебил.
— Брат Лоренцо — самый ученый человек Италии, — сказал он нарочито спокойно. — В естествознании ему нет равных. И в многолетних трудах своих на благо Церкви и всего крещеного мира пришел он к выводу, что некоторые мысли Платона соответствуют вселенским истинам больше, чем…
— Чем безграмотная писанина преданного, благонамеренного, но недалекого человека, жившего более пятисот лет назад, — заключил Альфредо. — Скажи ему, Лоренцо.
— Платон жил еще раньше, — заметил Бенедикт.
— Это не имеет значения, — возразил Доменико. — Естествознание нам необходимо.
— С этим я согласен, — сказал Бенедикт.
Прелаты переглянулись.
— Твои действия говорят об обратном, — сказал Доменико. — Брат Лоренцо, какое именно место из писаний Августина ты опроверг в своем трактате?
Лоренцо вытащил из-под робы фолиант.
— Вот это, реверендо падре, — сказал он. — «Есть и другая форма соблазна, еще более опасная. Это — болезнь любопытства. Это она заставляет нас раскрывать тайны природы, тайны, которых мы не в состоянии понять, от которых нам нет никакой пользы, и познавания которых не должен желать человек».
— Каким же образом ты его опроверг, Лоренцо? — спросил Бенедикт.
— С помощью формальной логики, — сказал Лоренцо.
— Расскажи вкратце.
Вкратце у Лоренцо не получилось, а Бенедикту вдруг показалось, что он теряет зрение. Это его перепугало, и он тут же пообещал себе и Создателю воздерживаться, и даже назначил срок — три недели, как минимум. Кроме того, его начало тошнить. Он несколько раз подряд сглотнул слюну, стараясь подавить тошноту. Во рту появился неприятный, горьковатый привкус. Бенедикт оглядел присутствующих — какие у них у всех… неинтересные… лица. Как дети они, честное слово. Уперлись, мол, хочу, и все тут, и никакие аргументы против принимать не собираются.
— …и, следовательно, любопытство не может быть соблазном или болезнью, ибо любопытство есть главная составляющая познания природы. Познание не может быть соблазном, ибо для того, чтобы сделать выбор, как требует Учение, следует знать, в чем этот выбор состоит. Августин настаивает, что настоящая вера исключает познание.
— Не заметил, — сказал Бенедикт.
— Настаивает, — заверил его Лоренцо, входя в просветительский раж. — Если следовать логике Августина до конца, то окажется, что все, что мы видим вокруг нас — чудо, воля Провидения. Пошел дождь — чудо, рука Всевышнего, а вовсе не испарения охладились. Встало солнце — это не само солнце вращается вокруг Земли, а Господь его двигает. Заболел человек — чудо, выздоровел — еще чудо. Взошел урожай на полях — чудо.
— А на самом деле это не так, — подсказал Бенедикт. Ему стало забавно, но боль в левом полушарии и тошнота не позволили ему улыбнуться.
— Конечно, — Лоренцо кивнул, радуясь понятливости нового ученика, а пуще — собственному просветительскому красноречию, благодаря которому эта понятливость выявилась. Если бы мне с ним позволили позаниматься, подумал он, из него бы вышел толк. Он явно неглуп. — Зная, как справедлив и умен Папа Римский, я нижайше прошу…
— Подожди, Лоренцо, — перебил его Бенедикт. — А что же, по-твоему, управляет миром, если не Провидение?
— Законы природы, — отчеканил Лоренцо. Ему нравилось это словосочетание, и он всегда произносил его с оттенком торжественности.
— Эти законы, я надеюсь, справедливы? — спросил Бенедикт.
Лоренцо не понял вопроса, а Альфредо снова побагровел.
— Эти законы следует изучать, — вмешался Доменико, — ибо Господь дал человеку разум.
— Он не понимает! — с презрением и в сердцах почти выкрикнул Альфредо.
— Святой Августин говорит о непостижимых тайнах природы, — попытался продолжить Лоренцо, которого собственная речь интересовала гораздо больше всех этих ненужных вставок и комментариев. Дайте договорить, ведь так красиво получается, устный трактат!
— А ты и Платон, — снова подсказал Бенедикт, — утверждаете, что непостижимого в природе нет, и нужно только как следует изучить справедливые ее законы.
— Да, именно так, — подтвердил Лоренцо. — Из-за нескольких пассажей у Блаженного Августина…
