Точнее, человек есть, а вот родство для государства и всяких бюрократий, мы не докажем. Но меня интересует не это. Зачем я вам понадобился, если вы оба давно все знаете? И про подземелья, и про архивариуса, и про даже нашу родственную связь, так сказать. Я не удивлюсь, наверное, если Вы, Степан Иванович, и с отцом моим встречались.
Твою мать! Твою ж ты богомышь в мышеловке! Я смотрел на отца и злился: встречался, еще как встречался! Это ж сколько лет он молчал, скрывал и все такое? И мама не знала, вот зуб на холодец, ничего не знала! А, главное зачем молчал? Ну, отказался он стать хранителем или кем там, почему не поделился со мной, когда я вырос? Боялся, что жажда приключений пересилит во мне здравый смысл, и я полезу искать эти мифические царские цацки?
Да триста лет они мне не тарахтели! Я с трудом-то миллион рублей могу представить бумажками, а тут просто непонятные сундуки золота и драгоценностей. Нету во мне ни коммерческой жилы, ни стяжательства. Чем меньше вещей, тем проще жить. И даже возможность сдать государству исторические ценности не привлекала. Не в нашем времени, где у большинства от больших денег крышу сносит, а от очень больших напрочь пропадает все человеческое.
— А… Ваша жена в курсе новых родственников? — я сглотнул, закидывая удочку.
— Нет, — помолчав, ответил Лесовой старший. — И это единственный секрет, который стоит между нами. Я надеюсь, — Степан Иванович строго посмотрел сначала на Лену, потом на меня. — Этот секрет так и останется секретом. Не хочу впутывать свою семью в эту странную историю. От чести стать драконом я отказался, надеюсь, Федор Васильевич понял меня и ушел из жизни без претензий в мой адрес.
— Драконом? — удивился я.
— В сказках, Лёшенька, пещеры с золотом всегда охраняют драконы. И эти драконы рано или поздно сходят с ума от паранойи. Я не желаю взваливать на свои плечи такую ответственность. Все знают, что казна пропала. Вот и чудесно. Повальная истерия после найденного клада в подвалах под детским садиком прошла. Мифы пусть остаются мифами. А мой сын еще слишком мал. Да и положа руку на сердце, я не желаю ему такой жизни. Хранить тайны, клады, жить двойной жизнью… Не по-советски это как-то. Он должен сам выбрать свою дорогу. Прожить жизнь достойным человеком.
— Вы все верно говорите, Степан Иванович. Но что если эта тайна спустя годы вмешается в Вашу мирную жизнь и разрушит её? Любой секрет рано или поздно становится достоянием общественности. Что если все пойдет не так, как Вы планируете и мечтаете?
Мне хотелось заорать на него, потрясти за плечи, убедить в том, что такие тайны нельзя хранить в одиночку, пусть даже и с соседом. Даже если он не верит в реальность этого клада, есть те, кто абсолютно уверен в том, что золото Юсуповых, как минимум, спрятано в подземельях.
Тот же товарищ Прутков! Да он на все пойдет, лишь бы узнать дорогу в сокровищницу. И неважно, зачем ему нужны такие деньжищи, для переворота или для себя лично, но я слышал фанатизм в его голосе, когда он рассказывал историю предположительно моей семьи. И отчего-то мне кажется именно он приходил к старому архивариусу и так запугал Федора Васильевича, что тот решился на отчаянный шаг: перепрятать архивы и разыскать внука, чтобы поделиться семейной тайной. Жаль, не успел рассказать все, что знает.
— Может быть, Алеша, может быть, — задумчиво поглаживая подбородок, вздохнул Степан Иванович. — Но это мое решение и менять его я не собираюсь.
«И погибнешь ни за что! И маму с собой заберешь! И… Галку мою тоже! — рычал я мысленно. — Что ж ты делаешь, отец? Почему? Отдать все эти бумаги и информацию государству и пускай компетентные органы разбираются! А ты и мама останетесь жить!»
— Что если отдать все это… — я кивнул в сторону архива. — В милицию? Ну или в партком? Пусть сами разбираются…
Мужчины переглянулись, Степан Иванович пожал плечами, словно передавая слово другу. Николай Николаевич печально заглянул в чашку, обнаружил, что она пуста, поставил её на стол, откашлялся и заговорил:
— Видишь ли, Алексей, поделиться мы, конечно, можем. И дело даже не в том, что могут не поверить. Тут дело в другом: могут поверить. И тогда нам всем придется несладко.
— Почему? — удивился я.
— Потому что, друг мой, никто не поверит в то, что мы не знаем, где спрятаны сокровища. Нас затаскают по органам, не дадут спокойно жить, начнут следить, требовать признаться и прочие прелести. И это только одна сторона медали.
— А другая? — уточнил я, пытаясь переварить и принять озвученную мысль.
— А другая сторона, Алеша, заключается в том, что наш городок — очень маленький. И все в нем друг друга знают. Как ты думаешь, как быстро новость о том, что Лесовой и Блохинцев нашли клад и прячут его у себя, разлетится по всему Энску?
— В смысле нашли? Мы же даже не знаем, есть ли он на самом деле и уж тем более никто не знает, где он спрятан и как туда добраться? — опешил я.
— Вот! — Николай Николаевич поднял вверх указательный палец. — В самую точку, дорогой мой друг! Но кого и когда это останавливалось? Вы молоды и пока редко сталкиваетесь с людской подлостью, жадностью, завистью и стяжательством. Но поверьте мне, мои юные друзья, — доктор обвел нас печальным взглядом. — Людская жадность — вещь неискоренимая. Едва только слухи понесутся по городу, а они расползутся как зараза по телу человека, это я вам гарантирую! Так вот, как только о сокровищах, спрятанных в подземельях, узнают все, кому не лень, проблемы начнутся у наших семей.
— Какие проблемы? Кроме нас никто ничего не знает! — ляпнул я, и прикусил язык.
Черт, Леха, тебя что, молодое тело совсем мозгов лишило? Прав Николай Николаевич. Это только кажется, что в нашем славном советском государстве преступность сведена к нулю. Ага, как же. И воры имеются, и дамы с низкой социальной ответственностью, попросту говоря, проститутки, в том числе и валютные, и каталы, и убийцы. Все, как и везде по миру.
Другое дело, что наши газеты не трубят о негативных явлениях направо и налево, показывая только успехи партии и отдельных советских граждан. Может, оно и верно, тот негатив, который в мое время льется с экранов телевизоров и со страниц газет и у здорового человека может вызвать изжогу с депрессией, что уж говорить про тех, у кого тонкая душевная организация.
— Да,
