Вот же гнида!
Хотя… «всякий труд должен быть оплачен». Чистый бизнес, ничего личного. Но мне… «не по ндраву».
— Ты, голова пòпова, думай. Если ты ко мне по-людски, то и я к тебе по-человечески. Ты в вотчине даром службы отводишь — я тебе в Невестино незадорого помогаю. Поповское подворье там сгорело, церковка ободранная стоит… А — «нет», так — «нет». Всё через куны пойдёт. Вот, к примеру, придут вдруг лихие люди… или, ни с того, ни с сего — крестьяне бунтовать начнут…
Я радостно улыбался в лицо Никодиму. «С одной стороны нельзя не признать, с другой стороны нельзя не признаться»… Конечно, Аким, как вотчинный боярин, должен поддерживать в округе порядок и всемерно способствовать… Но случаются по жизни разные мелочи… типа — припозднились мы… а он-то уже того…
Никодим вылез из саней полный собственного, неизъяснимого словами, величия и глубокой уверенности в завтрашнем дне вплоть до дня Страшного Суда. Предполагаю, что он от самого Смоленска репетировал свою речь передо мной, выражение лица, интонации…
Как он, весь из себя с благодатью по самые ноздри и благословением епископским на бледном челе, торжественно въезжает, а тут я, типа смиренно подхожу под благословение пастырское, и, облобызав длань пресвитерскую, взыскую и алкаю наставлений и поучений…
Но моя буйная радость при его появлении — несколько сбила настрой. А мгновенный переход к острым вопросам «про деньги» — добил.
Ну не делают так на «Святой Руси»! Инновизм сплошной! Почти неотличимый от хамства.
Гостя надлежит напоить, накормить, в баньку сводить, за стол усадить… А не прямо с порога, прямо во дворе, колен не преклонивши и дланей не облобызавши, без интересований про здоровье, погоду, путь-дороженьку, «здоров ли твой скот? — а баба?»…
Никодим замялся, засмурыжил носом, а я — «молчание знак согласия» — уже понёс «по-базарному», в голос:
— Эй, люди добрые, гляньте какой у нас гость дорогой! Отец Никодим — новый пресвитер Невестинской церкви. Наш друг давнишний по делам Смоленским! Окормитель и увещеватель всего осиротевшего прихода нашего! Мы с ним на пару — бесов злых на Аннушкином подворье гоняли. Теперь вот заехал требы справить. Завтра с утра сразу и начнёт. И гроша не возьмёт. Ибо мы с ним — друзья боевые, плечом к плечу против чертовщины сатанинской… Ты вещи туда кинь, и — в баньку. Меньшак, баня горячая? Давай гостя дорогого долгожданного самолично веничком прогрей. Давай-давай.
К скромному вечернему застолью подтянулись и Аким с Яковым и Марьяшей, и Аннушка с законным мужем.
Чисто, тепло, светло, вкусно, мягко, доброжелательно и приветливо… По-семейному. Распаренный в бане, благостный Никодим только щурился как кот, поглядывая в низко вырезанное декольте посаженной рядом с ним Марьши.
Уточню: ничего срамного, обычная женская рубаха-голошейка. Да ещё и прикрыта платочком на плечах. Только платочек после второго тоста стал чуть сваливаться, а вырез… и сначала был чуть глубже обычного.
Никодим толкал речугу. О том, какой он талантливый и необыкновенный, как его все любят и уважают. Какие у него всякие особенные случаи случались. Марьяша ахала и, наклонившись к попику, смеялась глубоким грудным голосом. Отчего Никодим надувался как петух перед кукареку и запрокидывал в себя очередную кружку с бражкой.
Остальные тоже участвовали: Аким удивлённо-раздражённо поглядывал на дочку. С другой стороны стола злобно косился Чарджи. Рядом морщился и вспыхивал багровым румянцем стыда Ольбег. Впрочем, Артёмий и Ивашко, тоже приглашённые на ужин, старательно отвлекали его внимание более интересным — описанием вариантов взаимодействия пеших стрелков и копейщиков.
Как-то я со всем своим прогрессизмом-педагогизмом-экономизмом совершенно забыл о насущном — о семействе своём. Пора сестрицу замуж выдавать. А то нахлебаемся.
Нарастающее взаимное мурканье, идущее, после множества выпитого, уже без оглядки на присутствующих, чреватое спонтанной вспышкой самовыражения и мордобития всех присутствующих застольных психов, начиная с меня самого, было прервано мною, на правах хозяина, в нормальном боярском «святорусском» стиле:
— Никодимушка, тебе какую бабу прислать постель греть? Толстую или тощую?
Стандарт святорусского гостеприимства — хозяин должен обеспечить удовлетворение всех потребностей гостя: нужник, баня, стол, постель. Постель должна быть тёплая. И — мягкая. Не кирпичи же разогретые туда подкладывать!
Марьяша поняла первой, поджала губки, стянула, наконец-то, платочек поплотнее, и пошла собираться домой. Вдовица убогая… Вспомнила-таки своё место.
Никодимка ещё несколько минут мучительно пытался найти то… что только что… перед носом… так услаждало взгляд… но нарвался на очередную поллитровку креплёной бражки, и тем избавился от всяческих мучений и исканий.
В таком… уполлитренном состоянии он дал, наконец, внятные ответы на два давно мучивших меня вопроса:
— У дяди твоего, у игумена, на руки пятнышки такие синенькие. Не знаешь откуда?
Смысл ответа, если отбросить рассуждения о величии дядя, неизбывной храбрости самого Никодима, героизме Святого Георгия и благолепии Православной церкви, состоял в том, что несколько лет назад явился в город некий колдун. Из дальних восточных язычников. И совращал души христианские, являя мощь всякую сатанинскую.
В том числе было: глотание клинков железных безо всякого вреда для глотателя, вынимание яиц куриных из ушей людей православных, пропадание прямо с ладони монет серебряных, с последующим их появлением в разных местах на телах окружающих, вынимание голубя — птицы божьей! — из собственной задницы, и прочие мерзости.
Игумен, углядев в деяниях сих козни дьявольские, велел колдуна имать, а вещицы сатанинские бросить в огонь. Вот тогда-то одна из этих вещиц и пыхнула пламенем адским, да и опалила длань православному бесогону.
Игумен, явивший столь высокую силу духа, что даже и огонь, из пекла принесённый, крестное знамение творить — ему помешать не смог, был владыкой Смоленским особо отмечен. Запах же серы, который, как всем известно, есть безусловный признак явления врага рода человеческого и проклятых слуг его, послужил дополнительным основанием для наказания колдуна.
Последним же подтверждением сатанинской природы колдуна явилось то, что, будучи бит кнутом, сей богомерзкий пришлец возопил на языке неслыханном, коим черти промеж себя в пекле говорят — всякие ляо, мяо… Взывая, очевидно, к Князю Тьмы.
Тьфу, гадость какая!
Посему был колдун бит кнутом 400 раз. Чего пережить даже и слугам сатанинским — не дано. Затем тело его было сожжено, а прах — в болото брошен.
