учебникам или у вас в деревне есть какие-то свои предания об императорской династии?
― Мы сильно не заморачивались. Пару раз башкой о парту треснули ― и оттудова мигом вся коммунистическая дурь повылетела.
Кимитакэ был вынужден признать, что способ действенный ― но к внедрению в Гакусуине не годится.
― А что это у тебя с ухом? Тоже с кем-то политику обсуждал?
― Нет, это из-за азартных игр. Мы на перемене в спички играли и подрались. У вас в Гакусуине в спички не играют?
― Нет. У нас другие игры.
― А какие? Расскажите! Может, мы тоже играть в них будем.
Кимитакэ уже открыл рот, но потом решил, что рассказывать про игру в Похабника не следует. Не готовы ещё плебеи к забавам имперской аристократии. Надо рассказать про что-то более мирное, что можно через министерство образования протолкнуть.
― Ну мы в поло играем,― ответил он, а потом спохватился и пояснил:― В смысле, верхом на лошади мяч гоняем. Кэндо популярно. Есть ещё другие кружки. А у вас есть в школе кружки?
На лице провинциала отразилось значительное умственное усилие
― Кружки может и есть. Не знаю. Всё равно мы туда не ходим. У нас многие вообще приходят в школу только до обеда. Поели за счёт государя-императора ― и можно домой идти, по хозяйству всегда есть что делать… У вас, городских, жизнь, конечно, другая. А ты вот сам ― в каком кружке?
Юкио многозначительно посмотрел на Кимитакэ. Пришлось отвечать.
― Я в литературном,― признался Кимитакэ.
― А что вы там делаете? Стихи наизусть учите?
― Нет, зачем?
― Ну на уроках же учим. Про бегемотиков там, про лягушонка, который отдал жизнь за родное болото…
― Нет. Мы занимаемся более серьёзной литературой.
― А чем серьёзная от несерьёзной отличается? Это на обложках как-то пишут специально.
― Какая вам разница, в деревне?
― Ну, для начала, я уже можно сказать не в деревне, а на фронте. И хочу перед героической гибелью, чтобы меня кормили, как городского. Ну и читать, само собой, лучшее. Чтобы не хавать всякую дрянь.
― Чем отличается высокая, серьёзная литература от обычной, сказать на самом деле очень сложно,― признался Кимитакэ,― Вот в древности написал какой-нибудь придворный послание некой даме, в стихах и каллиграфически, чтобы показать, что он весьма образован и пальцами ловко орудует ― для них это была литература обычная, а для нас уже высокая и серьёзная. Потому что оказался в этих стихах некий югэн.
― Вот насчёт придворного очень интересно! Я бы сам, если было время, каллиграфией занялся, если это так работает, насчёт того же югэн. Есть у нас в деревне несколько дам…
― Приятно слышать,― тактично заметил Юкио,― Культура распространилась настолько, что в наше время самые изысканные придворные понятия прошлого легко находят отклик в душе у самого простого населения.
― …Так что я соглашусь с мнением одного европейца,― продолжал Кимитакэ,― Не то, чтобы европейцы были умнее нас, но раз уж человек удачно сказал, то надо использовать. Так вот ― высокая литература повествует о любви и смерти. А обычная ― о сексе и насилии. То есть примерно о том же, в ней только иероглифов меньше и ещё имена фуриганой подписаны.
― Ага,― соображал провинциал,― то есть вы в кружке отбираете типо самые хорошие книги, чтобы их потом продавали подороже? Или уже сами такие послания пишете в литературный кружок женской гимназии?
― Мы пытаемся сочинять свои истории,― Кимитакэ чувствовал, как сам язык начинает изгибаться и ломаться, уткнувшись в эдакую стену тупости.
― А, истории, типо как на уроках?― глаза Ямады изобразили понимание,― У нас в школе тоже была история. Вот у нас как-то после обеда последний урок оставался. Я и говорю Минато-куну, ― он у нас самый здоровый был, как бычок племенной, ― давай того, кто первым в класс войдёт, всем классом будем бить после уроков. Ну, кроме Такэси-куна, конечно. Такеси-кун у нас был самый умный, ему ещё в сельхозакадемию поступать… А Минато-куну эта идея внезапно понравилась. “Давай”, говорит, и лыбится, что твоя гиена из учебника зоологии. Сразу видно ― по душе ему забава. И вот мы все, кто остался, стоим толпой перед классом ― а входить, понятное дело, никто не хочет. Подходит любимый учитель. А мы толкаем друг друга, но входить никто не торопится. Мы, конечно, привычные, деревенские, но никто же не любит, когда его бьют.
Учитель нам: “Заходите”. А никто и не заходит. Зато все уже понемногу начинаем ржать.
Тут директор подваливает. Он был сам из Фукуоки родом, говорил так смешно. Как заорёт: “Вы чего не заходите? Чего учителя не слышите? Бунтовать вздумали? Устроили тут Советский Союз!”.
На этом месте даже я от смеха пополам сложился. Вам, городским, эту шутку понять непросто. У нас, деревенских, свои нравы. Мы крепко живём на земле, от неё питаемся и в неё умираем.
― А что с вами-то было?
― Ну вот сюда отправили. Мы пока ждём, а Такэси-кун уже всё прошёл и первым пароходом на Филиппины поехал. Он же у нас первый, всегда, везде и во всём.
Дверь кабинета отодвинулась и показалась голова дородной медсестры ― обритая налысо, как бывает у тех, кто пару недель назад счастливо перенёс тиф.
― Сакураи Кёси, на комиссию.
Юкио потащил
