– Я читал о произошедших в этих странах изменениях.
– Отлично, прочитайте вот эти бумаги. – Он предал мне тонкую папку. – Я не претендую на полноту картины, но ведь вы и не присяжные.
В папке находилось пять листов о состоянии промышленности, причем не лакированная действительность, а реальное положение дел. А дела… Частные железные дороги задолжали огромные суммы плюс протекционизм и отсутствие конкуренции вздували цены от локомотивов до гвоздей. Англичане уже застолбили будущий Донбасс. Вложения в машиностроение были мизерными плюс кризис недопотребления, который поразил легкую промышленность. Ее спасло начало войны. И так далее и тому подобное.
– Занимательно, не так ли?
– Герман Александрович, а вам не страшно? Мне после прочтения здорово поплохело.
– Вот и мне стало не по себе. Понимаете, мы создаем дракона, которого не сможем обуздать. Вы не знаете еще, но в следующем году казна вернет себе дороги. А долги спишет.
– Все как всегда, Герман Александрович, у вас нет бумаги? Мне нужно законспектировать некоторые моменты. Мне не хочется подвергать вас опасности. Эти люди, без сомнения, постараются вас убить.
– Не мучайтесь, забирайте папку. А насчет безопасности… Все гораздо проще и страшнее: никто меня убивать не будет, нет смысла. Да, могут уволить, и это максимум. Вы умный человек, Сергей Петрович. Такие аферы не могут происходить без одобрения сверху. – Татищев устало смотрел на меня. В его глазах была жуткая безысходность. – Я надеюсь, что вам хоть что-то удастся сделать.
Вечером я зашел к Фекленко. Меня поразил усталый вид этого сильного человека.
– С чем пожаловали, Сережа?
– Вот, Тарас Порфирьевич.
– Располагайтесь пока, я ознакомлюсь с бумагами.
Открыв папку, он принялся за ее изучение. Спустя десять минут он наконец откинулся в кресле и посмотрел на меня тяжелым взглядом.
– Что, плохи наши дела?
– Нет, они просто хреновые. За Дунаем насмотрелся.
– Угу. Каша заваривается знатная, только как жрать ее будем? Благодарю вас, эти бумаги мне очень пригодятся. Можете идти.
18 декабря. КиевКатастрофа произошла на редкость обыденно: не было и стремительных вестовых, несущихся во весь опор, ни рева осназа, просто в канцелярию пришла телеграмма, сообщающая о покушении на петербургского градоначальника и его ранении. Увы, я не обратил на это сообщение никакого внимания. Подробности появились лишь спустя пару дней, тогда я и узнал имя террористки. Вера Засулич. Минут пять я тупо смотрел на бланк телеграммы, пытаясь осмыслить произошедшее, но чем дольше сидел, тем яснее понимал, что поздно. Отсчет пошел. Террор начался. Изменить что-либо уже никто не в силах.
А истерия в обществе нарастала, с огромным трудом нам удавалась сдерживать кипящий котел, в который превратился Киев. Трижды приходилось разгонять демонстрации студентов. Слава богу, нам здорово помогли кубанцы, и до стрельбы дело не дошло. С сотником мы быстро нашли общий язык, а после посиделок у нас установились приятельские отношения. Этому способствовало как наше участие в войне, так и то, что мы старались не допускать ненужных потерь среди станичников.
Весь цвет киевской знати копировал поведение «коллег» из Петербурга. Господи, неужели эти люди не понимают, что творят? Почему они копируют леммингов? Среди этих экзальтированных дур были очень популярны такие стихи:
Грянул выстрел-отомститель,
Опустился Божий бич,
И упал градоправитель,
Как подстреленная дичь![63]
Хлебнул этого дерьма и я. Эпизод сильно напомнил мне приснопамятный случай с девицей за Дунаем. Согласно приказу Езжевского мы располагались на территории Лукьяновского замка, и нас привлекли к конвоированию заключенных, отправляемых в другие города. Правда, охраняли мы их только до вокзала, но и до него доехать надо было. А опасность нападения в последнее время резко возросла.
Этого «узника» я решил сопроводить лично – слишком эта сволочь меня достала. Да озверел я по-простому. Якимов Михаил Иванович, литератор, прошу любить и жаловать, по совместительству сепаратист, входивший в кружок Потанина[64] и Ядринцева. Самостийник сибирский, твою мать. Смотря, как его волокут, я испытывал лишь одно желание: пристрелить его как собаку. Во время ареста этот скот смертельно ранил Езжевского, и сейчас Михаил Казимирович умирал в госпитале.
– Спокойно, Сергей Петрович. – Стоявший рядом Закель жадно затянулся папиросой. – В столице с ним покончат. Только он живым нужен.
– А я спокоен, но, по мне, дело могли и мы закрыть. Выпотрошили бы его в два счета…
– Да я понимаю, но сам видишь, что творится.
– Все, поехали, а то я его приложу ненароком и товарный вид попорчу.
– Угу, смешно, а сейчас он выглядит товарным? – усмехнулся Карл.
Опровергать его я не стал. Избил я его не за то, что он отстреливался, нет. С этим я смирился, мы стреляем в них, они – в нас. Война. Но, узнав, что он собирался отделить Сибирь, я не сдержался. Знакомые ребята немного порассказали, что творилось после распада Союза. Одно дело – читать, а другое, когда тебе рассказывают, что они видели и испытали… И не надо про монолитность империи. В семнадцатом она рухнула не только из-за большевиков, эти господа отличились не меньше.
– Готово, вашбродь.
– Поехали.
Поездка… нет, не так. Шла «нитка». Мы словно вернулись за Дунай: в любой момент этот господин мог бросить в нас бомбу, а этот мастеровой начать стрелять. Люди отворачивались, словно мы были оккупанты, в глазах женщин и детей я замечал испуг и отвращение. Почему? Что случилось с ними? Я не мог понять. Так и ехали. Вот спуск, еще чуть-чуть.
– Все. Осталось самое сложное, – тихо сказал Закель сам себе.
– Точно.
Нас уже ждали, знакомый офицер с парой конвоиров внимательно смотрели вокруг. Начинался самый опасный момент: возле вокзала всегда крутилась масса народа и было невозможно удалить его хоть на время.
– Что это такое?
Визгливый голос резанул по нервам, как бритва. Но поворачиваться нельзя. Палец, лежащий на курке винчестера, чуть дрогнул. Нервы.
– Я тебя спрашиваю, хам!
– Сектор взят, – слышу голос ефрейтора Иванова.
Сука, что делать-то? На пути ребят с арестованным стоит дальняя родственница Толли[65] со слугами и прихлебателями.
– Что случилось?
– Что случилось? Вы еще спрашиваете, что случилось? – буквально прошипела она.
Из ее монолога я понял, что мы не дали ей пройти. И теперь она вынуждена ждать, пока эти жандармы очистят ей путь. Но это вкратце, так на нас вылили ушат грязи под одобрительные ухмылки толпы. Пришлось посторониться, вступать с ней в спор никто не хотел. И эта б… с видом королевы удалилась. Передав арестованного и забрав бумаги о его передаче «из рук в руки», отправились обратно. Всю дорогу мы молчали. А может, все зря? Зря я пытаюсь смягчить будущее? Может, проще плюнуть и пусть эти скоты получат по заслугам? Не знаю.
