…И вот он сколочен, этот большой дубовый крест. Штубер видит, как трое пленных еле поднимают его и взваливают на плечи Отшельника. Нести недалеко, десять-двенадцать шагов, но Отшельник несет его тяжело, мученически, как на картинах, изображающих восхождение Христа на Голгофу.
«Он еще и бодрится, сволочь!» — вдруг свирепеет гауптштурмфюрер, которого бесит невозмутимость обреченного и его огромная физическая сила.
А ведь раньше, в начале войны, барон фон Штубер по-рыцарски ценил любое проявление русскими храбрости, солдатской доблести и верности присяге. Что-то с ним произошло за это время. Да, что-то произошло. Он уже по-другому воспринимает и эту, чертовски затянувшуюся войну, и беспощадность, и фанатизм красных. Все меньше в этом восприятии остается места рыцарству, все больше война начинает представать перед ним в нескончаемом потоке каких-то страшных, не поддающихся оценке, кошмарных видений, превращаясь в ничем не оправданную мясорубку.
Однако к дьяволу все эти размышления. На нем — форма офицера СС. Он принадлежит Германии и пришел сюда, как ее солдат. Он принял правила игры, предложенные ему, как и миллионам других немцев, «личной гвардией фюрера», и будет придерживаться их.
Вот и первый гвоздь. Какие точные и сильные удары. Забыв об осторожности, барон незаметно, шаг за шагом, подходит все ближе и ближе, словно пытается разглядеть в движениях обреченного какое-то таинство. Возможно, оно действительно существует. Сохранить себя как личность, без таинства в подобной ситуации невозможно.
Отшельник поднимается по лестнице все выше и выше. Приколачивает крест огромными гвоздями, затем еще прихватывает его к столбу несколькими скобами, для надежности. Оно и понятно: висеть распятым, не кому-то, а ему самому.
Иногда Штубер ловил себя на том, что хочется закрыть глаза и потрясти головой. Возможно, после этого, открыв глаза, он обнаружил бы, что все это происходит во сне.
Крест готов. Жертва распятия — тоже. Штубер посылает Зебольда на машине в лагерь, чтобы тот приказал немедленно выстроить на плацу всех пленных, которые еще способны стоять на ногах. Оттуда, с плаца, они смогут наблюдать за казнью «убийцы солдат фюрера».
Лейтенант ожидающе смотрит на Штубера. Что дальше? Кто возьмется распинать этого человека? И вообще, как все это будет происходить? Уж не придет ли гауптштурмфюреру на ум, определить в палачи его, боевого лейтенанта? Только не это, он откажется и опротестует…
— На самом деле, распинать будете вон того коренастого красноармейца, очень смахивающего то ли на цыгана, то ли на еврея, — указал ему Штубер на пленного, который присел передохнуть на ступеньках, ведущих на помост. — Но пока не трогайте его, пусть все идет своим чередом. Ждите моего сигнала.
Лейтенант непонимающе ухмыляется, он давно понял, что этот барон-эсэсовец с явной придурью. Но приказ получен, и его следует выполнять. Вот появляется машина, из которой выходят Зебольд и агент СД Толкунов, известный под кличкой «Стрелок-Инквизитор», который обычно занимался допросами в лагере, и все обращают внимание на них. Расслабились и двое стоявших у ворот забора, которым была обнесена виселица, часовых. Опомнились они лишь тогда, когда Отшельник выхватил из рук одного из пленных, относивших лестницу, топор и метнул его в лейтенанта, а со своим топором в руке бросился между ним и Штубером к воротам. Второй топор предназначался для часового, но тот успел пригнуться, и он врубился в доску забора.
Воспользовавшись замешательством, Орест все же сумел подскочить к другому часовому, рвануть с его шеи автомат, сбить с ног и развернуться, чтобы скосить очередью Штубера, Магистра и стоявшего рядом с ними Зебольда. Но вышколенный диверсант-фельдфебель прошил его плечо автоматной очередью на несколько мгновений раньше, когда Штубер уже лежал на земле.
— Не стрелять! — заорал барон, все еще валяясь в площадной пыли, однако Ореста это не касалось.
Оседая, он все-таки сумел нажать на спусковой крючок своего автомата, чтобы выпустить всю длинную очередь в небо. Это была последняя, военная «молитва» человека, которого палачи пытались перевоплотить в новоявленного Христа; в мученика, искупающего вину всех тех, кто немыслимо сурово нагрешил в этой войне.
Штубер поднялся, с ненавистью взглянул на раненного двумя пулями в плечо Отшельника и только затем приблизился к лейтенанту. Топор, впившийся ему в грудь возле самой шеи, еще судорожно вздрагивал и, казалось, продолжал погружаться в тело, все больше обагряясь кровью.
— Санитаров сюда! Врача! — крикнул Штубер часовому, уже поднявшемуся с земли и теперь тщетно пытавшемуся вырвать свой автомат из судорожно сжатых рук Ореста.
Врача здесь, конечно же, не оказалось, а вот что касается санитаров, то об их присутствии во время казни Зебольд позаботился.
— Такой спектакль испортить!.. — проворчал Штубер, вновь со злостью глядя на Отшельника.
«Впрочем, почему ты считаешь его испорченным? — тот час же возразил он самому себе. — Спектакль как раз удался и он все еще продолжается».
И решив, что делать ему здесь больше нечего, фон Штубер направился к своей машине.
— А что делать с крестом, с пленным? — подался вслед за ним Магистр.
— Разве я отменял свой приказ? Распятие Христа, прошитого автоматной очередью! Ни одному режиссеру, ни одной киностудии мира, ничего подобного и в голову прийти не могло! Фельдфебель Зебольд, при распятии вы — старший. Стрелок-Инквизитор в вашем распоряжении.
35
— Ну, что там еще, инквизитор? Как прошло распятие? Второго пришествия Христа после него не предвидится?
— Простите, гауптштурмфюрер, вы, очевидно, ждали агента Толкунова, Стрелка-Инквизитора. А я — Лансберг, шарфюрер Лансберг, он же Магистр.
— Так кто непосредственно распинал этого украинца-отшельника, вы или Стрелок-Инквизитор? Если вы, тогда я ждал вас, — ответил Штубер, все еще стоя спиной к Лансбергу. В последнее время он все чаще встречал своих подчиненных вот так, у окна, спиной к ним. Штубер неожиданно открыл для себя, что с любым из них куда проще общаться, не видя лица, не реагируя на его поведение. Тем более что при этом нет необходимости выражать какие бы то ни было эмоции, которые барон уже давно приучал себя глушить в самом зародыше, считая это одной из форм самосовершенствования диверсанта. — Отныне я решил всех вас называть только так — «инквизиторами». Почему бы не создать новый рыцарский орден — «кресто-инквизиторов»? Неплохая мысль, а?
— Командовал исполнением приговора я, — сдержанно ответил Лансберг. Его неприятно резануло, что командир группы «рыцарей рейха» приравнял его к этому Стрелку-Инквизитору, из пленных русских.
