— По-моему, сочиняешь ты, — сказал он.
— Нет, это правда.
— Три дня лежит женщина, не пьет, не ест, говорит непонятные слова?
— Вот чтоб мне арсель разорвало! — сказала молочница. — Не веришь?
— Не очень.
— А вот я ее тебе покажу. Она как раз тут недалеко, по пути. Там никого дома нет сейчас, кроме нее, бедной. Муж ее, тиун, в детинец ушел, а служанка сбежала.
— Отчего ж сбежала?
— Испугалась. Не могла слова произносимые слышать.
— Понятно, — сказал Годрик. — Любопытно. Хочешь огурец?
— От огурцов Бовы живот болит, — сказала молочница. — Особенно если молоком запить. Да и не едят огурцы просто так. Огурцы нужно есть с чем-нибудь еще.
— Это смотря где. У нас едят.
— А где это — у вас? — изображая сильный интерес спросила молочница. — В Чернигове? Али еще где?
Только бы не в Киеве, вдруг подумала она, и действительно заинтересовалась, откуда он. А вдруг он действительно ковш? Не похоже, но вдруг?
— О! — сказал Годрик, улыбаясь с оттенком торжественности. — Есть в мире жемчужина, в серебряные волны оправленная.
— Это ведь не…
— Не?…
— Не Киев?
— Нет, Киев на реке стоит. На одной стороне реки.
— Значит, не из Киева ты, — обрадовалась она. — Из Пскова?
— Тоже нет. Но людей хороших у нас много.
— Ага, — сказала молочница. — Это завсегда хорошо.
— Чего уж лучше.
— А чего ты там не живешь?
— Погода паршивая часто, — признался Годрик. — И датчане кругом.
— Ага. А вон и дом Певуньи.
— А удобно ли заходить?
— Она моя лучшая подруга. Да и ничего не понимает она, лежит себе и слова говорит.
Дом на взгляд Годрика выглядел не то, чтобы богато, но ухоженно и чисто. Оставив скринду у крыльца, молочница толкнула входную дверь и вошла в дом. Цепная собака безучастно тявкнула один раз и тут же замолчала. Годрик последовал за молочницей.
Опочивальня, находящаяся слева от гридницы, вид имела неприбранный. Ах, да, вспомнил Годрик, служанка-то сбежала.
Бросив взгляд на ложе, он засмущался и даже отвернулся неловко. В своих перемещениях по территориям он видел много голых людей — и мужчин, и женщин. В походных условиях нагота и все, с нею связанное, включая физиологические и сексуальные нужды, воспринимается, как само собой разумеющееся, в этом нет ни стыдного, ни даже заслуживающего внимания — вольный воздух, ветер с реки, шумят деревья, путники устали, или наоборот, радуются жизни. Но в полутемной опочивальне на неопрятном ложе лежала полуприкрытая толстая женщина со слипшимися волосами — и Годрика это шокировало. А женщина, меж тем, действительно что-то говорила, не очень громко. Годрик все-таки повернулся к ней и вгляделся. Нет, она не лежала — полусидела. И грудь у нее оказалась не такой огромной, как ему сперва почудилось. Через щели в ставне проникал неяркий свет. В комнате крепко и неприятно пахло.
— Вот, видишь, говорила я тебе, — сказала молочница, зачем-то понижая голос. — И слова говорит, и глаза закрыты.
Годрик подошел ближе и прислушался к словам. Говорила Певунья тихим голосом, но очень отчетливо. Слова удивили Годрика.
— We will remove completely from their offices the kinsmen of Gerard de Athée, and in future they shall hold no offices in England, — сказала Певунья тоном, не допускающим никаких сомнений в ее правоте. — The people in question are Engelard de Cigogné, Peter, Guy, and Andrew de Chanceaux, Guy de Cigogné, Geoffrey de Martigny and his brothers, Philip Marc and his brothers, with Geoffrey his nephew, and all their followers.[3]
— Лекарь говорит… — вполголоса начала было молочница, но Годрик остановил ее.
— Тише, — сказал он. — Не понимаю…
— Никто не понимает…
— Подожди…
— As soon as peace is restored, we will remove from the kingdom all the foreign knights, bowmen, their attendants, and the mercenaries that have come to it, to its harm, with horses and arms.[4]
— Надо бы ей простыни поменять, — сказала молочница. — В кладовой есть простыни.
— Да. Сходи за простынями, — сказал Годрик.
— In cases, however, where a man was deprived or dispossessed of something without the lawful judgment of his equals by our father King Henry or our brother King Richard, and it remains in our hands or is held by others under our warranty, we shall have respite for the period commonly allowed to Crusaders, unless a lawsuit had been begun, or an enquiry had been made at our order, before we took the Cross as a Crusader. On our return from the Crusade, or if we abandon it, we will at once render justice in full. Greetings to thee, valiant Godric.[5]
— Hey, — сказал Годрик. — Listen. Listen to me, woman. Whence this talk? Whereof speaketh thee? How didst thou know my name?[6]
Певунья открыла глаза и вполне осмысленно посмотрела на Годрика.
— Who art thou?[7] — спросила она.
— I'm Godric, a baron's servant, — сказал он. — A gentleman's gentleman, so to speak. That's clear as the light of day, and thou knew it anyway. It is thy own identity that presents a measure of interest, as well as the mystery of thine knowing me.[8]
— I know thee not, — сказала Певунья. — Begone, Godric. Leave this place. Leave town. Thou hardly belong here. Get thee away, Godric![9]
— I'd greatly appreciate if thou couldst cease behaving like a raving lunatic, — сказал Годрик. — I might be able to help thee. Knoweth thou who thou art?[10]
— Certainly. I'm an oracle.[11]
— Oh, indeed? Thou knoweth what? I'm an oracle too. What are the chances, two oracles meeting like this. Anyway, it's a true delight to meet a colleague so far from home. Hast thou a name, oracle?[12]
— `Tis useless.[13]
— What is?[14]
— Thy sarcasm.[15]
— Was I being sarcastic? Do accept my apologies. Force of habit, I suppose. Mind explaining to me the meaning of thy earlier soliloquy, and especially the part in which thou mentioned my name?[16]
— It shall come to pass.[17]
— Who is King Henry? And King Richard? I'm sure I've never heard of them. Methinks benevolence isn't their strongest point.[18]
— I would not know.[19]
— What's a crusader?[20]
— I know not.[21]
— I'm pretty certain thou mentioned some kind of crusader. What's a crusader?[22]
— I know not.[23]
Вернулась молочница, неся в руках сложенные вчетверо простыни.
— Ты чего это к ней подсел? — спросила она подозрительно. — А ну, вставай. Негоже так тебе сидеть. Дай я ей хоть грудь прикрою.
— Интересные грунки она говорит.
— Мало ли что. Бедная ты моя, бедная.
Певунья мутно посмотрела на молочницу и снова закрыла глаза.
— When in the Course of human events, — сказала Певунья, — it becomes necessary for one people to dissolve the political bands which have connected them with another, and to assume among the powers of the earth, the separate and equal station to which the Laws of Nature and of Nature's God entitle them, a decent respect to the opinions of mankind requires that they should declare the causes which impel them to the separation.[24]
— Да уж ладно, — сказала молочница. — Сейчас я тебя подвину немного, ты не бойся.
Удивительно, но, продолжая говорить, Певунья вроде бы поняла, что именно собирается делать молочница, и даже посодействовала ей, сама передвинувшись в дальний угол ложа. Молочница сняла простыню и покрывало и бросила их на пол.
