Житник выбрал средних размеров сверд и некоторое время провел в упражнениях, перекидывая оружие из руки в руку, делая повороты и выпады.
Все-таки есть в цивилизации что-то порочное, подумал он. Лет двести назад люди бы только смеялись, скажи им, что можно продавать воду. Вон сколько воды — полный Волхов. Но выросли потребности, частично потеряно понимание природы, люди стали селиться дальше от Волхова, а за водой к реке таскаться стало лень, и появились сперва колодцы. Стали потреблять больше воды — чаще мыться, чаще стирать, а к Волхову идти опять же лень, искали выход, и вдруг посадник Владимир, большой эстет, нашел, что нет ничего чище и слаще воды дождевой, и придумал эти самые водосборники. То есть, придумали за него, он только выразил пожелание. Какие-то италийцы придумали, вроде бы (в бытие свое посадником Владимир своим не доверял, считая их тупыми, да и вообще недолюбливал Новгородский Славланд, и считал только Русь равной Константинополю и Риму, а остальные славянские земли — землями второго сорта). Ненавижу ковшей, подумал Житник. Придумали, стало быть, водосборники, и с тех пор каждый зажиточный новгородец считает долгом своим святым пристроить водосборник к своему дому. И настолько все пристрастились, что, к примеру, в засушливое лето водовозам платят большие суммы, и мотаются они к Волхову и обратно, приставляют специальные полозья к водосборнику, заталкивают бочку наверх, опорожняют, спускаются, закатывают следующую бочку, и так далее. При этом сами водосборники нуждаются в постоянном уходе. Десятки плотников, смолильщиков, столяров занимаются обслуживанием водосборников в зажиточных домах, а те новгородцы, что победнее, жалуются на недостаток средств и невозможность содержать достойный водосборник — содержат кустарные. Зимой, в морозы, домовладельцы следят, чтобы в водосборниках не собирался снег, перекрывают их холстиной, поскольку лед, образующийся от легкой оттепели и последующего мороза, приводит водосборник в полную негодность. Некоторые водосборники выстилают жестью, которую нужно все время менять, чтобы вода не отдавала ржавчиной. В соседнем Пскове обходятся без всяких водосборников — и ничего, живут себе, хотя у псковитян есть свои причуды, свои цивилизованные порочные привычки.
К примеру, до Крещения еще, псковским церковникам перепало от Константинополя много денег — какая-то бюрократическая ошибка, кто-то не то в десять, не то в сто раз увеличил субсидию. Некоторое время дьяки жили во Пскове очень привольно, сорили золотом, но вдруг случилось им выбрать себе главу с аскетическим складом ума. Обуздав братию, выгнав особо распоясавшихся в глухие поселения, в Чернигов, суровый прелат, используя ошибочно полученные громадные средства, объявил бесплатное обучение грамоте для всех желающих. Сперва к предложению отнеслись с недоверием, но неожиданно им, предложением, соблазнились жены богатых купцов и ремесленников — и повалили в церковные пристройки, которые тут же разрослись и достроились — учиться искусству чтения и письма. С тех пор неграмотных женщин во Пскове нет, и все женское население, пухлыми локтями в некрашеные столы упираясь, пишет. Письма друг дружке, в основном, и доносы. Псковские тиуны не знают, куда от этих доносов деться. В округе берез почти не осталось — все извели на переписку. И все бы ничего — но появились новые ремесла — письмоносцы, производители каких-то особых псковских чернил, выделыватели особой, взгляду приятной и к конструктивному письмописанию располагающей, бересты. Кто-то усовершенствовал стило — и буквы стали ровнее, тоньше, и мельче. Казалось бы, меньше должно тратиться бересты и чернил. Но нет. Усовершенствованным стилом стали в десять раз больше писать. Косвенным результатом этой неистовой эпистолярности стал упадок псковских бань. Ничто так не горит, как береза. В бане береза незаменима. А березы все идут в переписку. Стали топить дубом и осиной — горит не очень складно, пар не тот. Стали меньше париться и меньше мыться. Намного. И теперь не приведи Даждь-бог зайти в дом псковитянина зимой, когда во Пскове не моются вообще.
Пристроив сверд в углу, Житник несколько раз присел, сделал семь глубоких вздохов, семь раз подпрыгнул, а затем, схватив за ножки увесистый ховлебенк, поднял его на вытянутых руках до уровня груди и некоторое время держал в горизонтальном положении. Сунув в рот смолу, яростно жуя, расчесал он светлые свои кудри забавным германской выделки гребнем. Среди прямоволосых детей Рагнхильд Житник был единственным исключением. Кудри достались ему от того самого «безродного вятича».
А что же — именно так и должно быть, размышлял Житник, жуя смолу. Отпрыски династий ни на что не способны. Великие всегда приходят со стороны.
И, приходя со стороны, великие не машут почем зря свердами, не напяливают на себя лавровые венки триумфаторов, не посвящают себя целиком дрязгам с женами, любовницами и детьми, не дарят земли родственникам и друзьям, но без лишнего шума и помпы — возделывают, улучшают, строят. У Ярослава по этому поводу правильные мысли, мы с ним много часов посвятили обсуждению предстоящего строительства. Но династический отпрыск не подходит на роль великого диктатора.
Да, нужно будет много построить. Чтобы каждый кирпич, каждый слой извести, каждая башня и каждый мощеный хувудваг (на местном наречии — дорога) напоминали всем о властителе Константине. Кто бы сегодня помнил об Александре, кто называл бы его Великим, если бы не Александрия и Александрова Тропа в Сирии? Великие строители Рима — Август и Адриан — кто помнит, кому они наследовали, кому предшествовали? Помнят только их самих. А Шарлемань, завоевавший полмира — что оставил после себя? Междоусобные драки, запустение. И никто, кроме летописцев, не помянет его добрым словом — династического выродка! А Хайнрих — этот знает, что делает. Подчинив себе Рим, прозорливый германец раздает земли во владение только церковникам, с условием, что официально они будут соблюдать целибат и, следовательно, не смогут иметь официальных наследников. И по их кончине земли возвратятся в Империю! Запретить, что ли, волхвам спать с бабами? Или войти в союз с Хайнрихом и Римом? Посмотрим, посмотрим.
Отказав мне, Любава оказала мне неоценимую услугу. Где она прячется, вот бы узнать. И кто ее прячет.
А также необходимо узнать, кто именно посмел увести Ингегерд у Свистуна из под носа. Два дня уже прошло, а Ярослав все еще ничего не предпринял. Не дал мне шанса выразить недоумение и возмущение — как, твою супругу похитили? А потом освободили? Странно, я ничего об этом не слышал… Как-то неудобно и боязно — молчит, медлит Ярослав. Впрочем, ничего страшного. Он остался один. Вся округа — моя. Близлежащие города — мои. Неустрашимые — мои, или будут мои, поможет Рагнхильд — Неустрашимые сентиментальны и уважают старость. Марьюшка — даже Марьюшка и все ее связи теперь мои. Новгород — мой. Осталось сделать последний шаг, лишить Ярослава шведской поддержки. Идея с Ингегерд, так вовремя предложенная Свистуном, провалилась. Ничего, наверстаем.
