Поэт попал в западню, но вместо того, чтобы отчаяться, работал как сумасшедший. Проснувшись и едва ополоснув лицо, он садился к машинке. Чем нелепее и мрачнее были сообщения «Акты диурны», тем быстрее продвигался библион.
Казалось, неведомый господин купил раба Кумия, и теперь заставляет невольника с утра до вечера бить по клавишам. А тот, прикованный невидимой цепью, не в силах бежать. Порой Кумию делалось страшно. Он хватал незаконченную рукопись, прижимал к груди и расхаживал с ней по своей комнатушке, баюкая недописанный библион, как младенца. Кумий цитировал наизусть страницы – напевал колыбельную своему странному дитяти, – и плакал.
Он окунался в библион с головой, как другие уходят в запой. Да это и был его запой. Кумий то приходил в ярость, то гневался, то хлопал в ладоши, то ругался и рвал листы. И вновь печатал. Он говорил за героев на разные голоса. Описывая сражения, размахивал рукой, будто десница его в самом деле сжимала рукоять меча. И кровь начинала пульсировать в висках, и ярость распаляла сердце.
Стопка листов на столе неумолимо росла. И глядя на нее, Кумий испытывал радостное тепло – будто выпил стакан неразбавленного вина, и голова кружилась от легкого хмеля. Библион рос, ветвился, как дерево, засасывал, как болото, сначала ясный, потом непонятный и наконец загадочно пугающий.
Кумий давным-давно придумал ему название – «1984 год.»
Он приходил в восторг от своей придумки. Он даже не боялся того, что делает. Ему было весело.
Давно он не походил на прежнего Кумия – молодого претенциозного поэта, которому казалось, что блеск его таланта может свести читателей с ума. Но не только Кумий изменился – весь мир стал другим. Прежняя игра словами и образами; полунамеки, вульгарные выпады, изысканные обороты – все в один миг потеряло значение. Статую Либерты сняли с Авентинского холма, но лишь немногие заметили пугающую пустоту. Бенит милостиво разрешал критиковать своих приспешников и сам порой веселился, читая в вестниках заметки про своих подхалимов. Особенно часто доставалось продажному Асперу и префекту претория недоумку Блезу. Но особа Вождя была неприкосновенна.
Неофрон был в моде. Его библион вышел миллионном тиражом. Все зачитывались историей похождения преторианца в пустыне. Попав в плен к арабскому шейху, гвардеец бежал и увел с собой двадцать пять прелестниц из крепости араба. И отправился в поход через пустыню. Чтобы прибавить красоткам сил, он трахал их всех каждую ночь, и красотки бежали по пустыне, как резвые арабские лошадки. Тут очень кстати попалось им поле огурцов, что одичали и росли в пустыни самосеянцами из года в год. Беглецы наелись огурцами, набили сумки, а из ботвы сделали себе пращи для борьбы с агентами шейха. Однако выбраться из владений коварного шейха было не так-то просто. Вся пустыня вокруг на сотни миль была заминирована. К тому же герой прикинул, что воды и огурцов на всех никак не хватит, а хватит только на семерых, включая его самого. Произведя в уме столь сложные расчеты, гвардеец отправил на мины лишних красоток, оказывая им тем самым высшее благодеяние – подорваться на мине гораздо лучше, чем умирать в пустыне от жажды. Разумеется, не всех убило сразу. Кому-то всего-навсего оторвало ноги и разворотило живот. И благородный герой добил женщин голыми руками, перед смертью оттрахав каждую на прощание. Некоторые правда, успели умереть, и он трахал их уже мертвыми, а бессмертные души наблюдали за Венериными утехами мертвых с живым и заливались слезами (!) благодарности. После этого с оставшимися шестью милашками гвардеец отправился в путь и, конечно же, спасся, добравшись до оазиса. В конце концов он выменял у караванщика трех своих телок на трех верблюдов и благополучно достиг Пальмиры. Здесь он продал оставшихся красавиц в гарем любвеобильному старцу. К радости читателя, нашему герою хватило не только на железнодорожный билет до Карфагена, но и на билет на теплоход до Рима. А прибыв в Рим, доблестный гвардеец обнаружил, что кинктус его полон алмазов. Камней было как минимум на миллион сестерциев. Герой подумал-подумал и выбросил кинктус вместе с алмазами в Тибр.
Кумий завидовал. Написано было превосходно. Читалось на одном дыхании. Сам Кумий никогда бы не сочинил такое.
За прошедший месяц Кумий еще больше располнел, обрюзг, зубы почернели, он курил почти непрерывно. На обедах у Сервилии Кар он больше не бывал. Да его и не приглашали. Иногда поутру захаживал он в дом Бенитовой супруги, и, затерявшись в толпе клиентов, ждал. Она принимала его, делая вид, что рада, расспрашивала о творческих замыслах, выслушивала почти с искренним интересом, снабжала десятком сестерциев, и Кумий уходил. По дороге домой он обзывал Сервилию самовлюбленной идиоткой, аристократкой с плебейскими замашками, Бенитовой подстилкой, одержимой одним желанием – быть сверху. Но все слова казались ему недостаточно сильными, недостаточно язвительными. Он клялся не ходить на салютации. Клялся, но вновь шел, когда кончались деньги и не на что было купить табачные палочки. Какое дело тем, кто прочтет библион Кумия, что автор унижался перед Сервилией? Да никакого.
Кумий писал библион, не зная точно, что будет делать, когда закончит книгу. Но он должен был ее написать. Это было его искуплением, его просьбой о прощении перед Римом. Когда-то он помог Бениту надеть тогу с пурпурной полосой, теперь он должен был написать правду о мире, который создавал Бенит. Ему даже начинало казаться, будто мир изменится, если он напишет библион. Он по десять, по двадцать раз выверял написанное. Каждое слово должно быть естественным и точным, как лист на ветке дерева, как почка, из которой непременно распустится цветок. Тогда слово проникнет сквозь закостенелость души в сердце, и творцу не будет стыдно за свое творение. Кумий любил цитировать Горация:
«… поэту посредственных строчек
Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки». [71]
Есть нечто в искусстве, что не достигается ударом кулака. Есть некое тайное желание, которое не исполнить ударом меча даже на арене Колизея. Ах если бы угадать его смысл, настигнуть, как беглого гения, и заклеймить!
Тогда бы исполнилось нечто… Поэт и сам не знал, что должно было исполниться в этом случае.
Кумий был уверен, что миром правят книги. И тот, кто напишет самую яркую книгу, получит в награду весь мир. Это политикам, воякам и банкирам кажется, что они указывают путь. Самообман. Все решают книги. Они ниспровергают режимы, они возводят на трон властителей и губят целые народы или приводят их к власти над другими. Жаль только, что у Кумия нет достаточного таланта, чтобы написать такую книгу. Он плакал от отчаяния, сознавая свою ничтожность. И все равно писал. Это было сильнее его. Кумию некуда было спешить. Ближайшие пятнадцать лет его все равно не будут печатать. Гораций советовал хранить стихи девять лет прежде, чем их издать. Кумий мог делать вид, что следует мудрому совету.
Иногда он прекращал стучать на машинке. Выходил из дома и долго бродил по улицам, вглядываясь в лица прохожих, будто спрашивал: а ты прочтешь мою книгу или нет?
Римляне с некоторых пор сделались куда мрачнее прежнего. Или поэту так казалось? Знакомых не попадалось – не то что на улице – дома никого из прежних друзей Кумий не мог застать. Поначалу наведывался регулярно, звонил в дверь, ждал у порога, потом понял, что бесполезно. Но все же случай его вел куда-то, хотя трудно было представить, что Фортуна сама по доброй воле может подкинуть что-то хорошее, ведь гладиаторы выманили у нее все счастливые случаи на миллионы лет вперед.
Однако случилось. Нечаянно на форуме Кумий столкнулся с весталкой Валерией. Он подошел к ней и сказал:
– Я – Кумий. Может, помнишь? – Он надеялся, что сестра Элия слышала о скандале в храме Минервы во время состязаний поэтов.
– Здравствуй, Кумий, – отвечала Великая Дева с печальной улыбкой. – Ты плохо выглядишь. Ты болен?
– Я бедствую, – сказал он напрямую.
Она нахмурилась. Чуть-чуть. Прямая складка разрезала чистый лоб под белой повязкой. Неужели ей сорок? Она выглядела лет на тридцать – не больше. Сервилия рядом с нею – размалеванная дура. И такую женщину ни разу не обнимал мужчина! Это несправедливо.
Она сняла с руки золотой браслет с четырьмя крупными рубинами и протянула Кумию.
– У меня нет денег с собой. Но это можно продать. Подарок Летиции. Надеюсь, она не обидится. Я благодарна тебе, Кумий. Ты написался прекрасную поэму об Элии.
– Не такую уж и прекрасную, – пробормотал поэт смущенно. Смущаться было отчего – ведь он не писал ничего об Элии. Если не считать десятка эпиграмм. Но вряд ли те стишки могли понравиться жрице богини Весты.
– Валерия Амата, ты самая прекрасная женщина на свете. Когда кончится твой срок служения Весте и ты покинешь Дом весталок, я женюсь на тебе.
Она улыбнулась.
