Я взглянул в иллюминатор на бело-голубой небесный простор. Интересно, скоро ли они научатся размещать рекламу прямо на облаках?
Я раскрыл «Илиаду». Гектор, уходивший воевать с греками, прощался на крепостной стене Трои с Андромахой-«белорукой» и с сыном Астианаксом, которому было два или три года. Рыдающая жена умоляла его, во имя своей любви и их ребенка, не рваться в сражение, не делать ее вдовой, а сына сиротой. Гектор утешал ее, говорил о чести – о эта старая добрая Троя, как сейчас говорят: старая добрая Франция! – и наклонялся к маленькому сыну, который испуганно плакал при виде сверкающих доспехов отца и лошадиного хвоста, венчающего его шлем. Гектор с громким смехом снимал шлем, брал сына на руки, прижимал к своей могучей груди и заклинал богов: «Пусть когда-нибудь скажут о нем: он превзошел своего отца!» Когда греки ворвутся в Трою, они сбросят ребенка вниз с крепостной стены.
Это чтение не очень-то располагало ко сну. Я закрыл «Илиаду», взял «Одиссею» и попросил вторую порцию водки. Облака плыли по небу, как островки пены в раковине после бритья. Вот только фаянсового края не было видно.
Французские власти оповестило испанское консульство. Они нашли мое имя и номер телефона в ее вещах.
На экране, вделанном в спинку переднего кресла, показывали продвижение самолета. На пунктире его маршрута появилась точка – Кааба, здание кубической формы, находящееся во внутреннем дворе мечети Масджид аль-Харам в Мекке, к которому устремлялись молитвы всех мусульман мира. Многое бы я дал, чтобы замедлить полет, никогда не прибыть в пункт назначения. Мой сосед, молодой человек лет тридцати с жиденькой бородкой, в джинсах и кроссовках, заговорил со мной. Он был радостно оживлен. Даже возбужден, пожалуй. Мне хотелось поспать, но я был зажат между ним и иллюминатором и не мог уклониться от беседы.
– Я лечу на хадж, – сообщил он.
– Но ведь вы еще очень молоды, – заметил я.
– Хадж – основа ислама, и я, пока не совершу его, буду истинным мусульманином всего на четыре пятых[176]. Кроме того, мне неведомо, когда я умру, а сейчас я нахожусь в добром здравии, и, раз у меня есть средства на эту поездку, нужно совершить ее.
Я прошептал:
– «Тому, кто не совершил хадж, имея средства и верховое животное, на котором может добраться до Дома Аллаха, нет разницы умереть иудеем или христианином…»[177]
Его глаза изумленно расширились.
– О, вы так хорошо знаете это?!
– Да, интересуюсь.
– Примите мое почтение! – И он прижал руку к сердцу. – Меня зовут Брахим.
И он заговорил о стоимости этого паломничества: больше трех тысяч евро. После чего обосновал свое решение: чем дальше, тем меньше будут добывать нефти, а значит, вздорожают билеты на самолет. Опять-таки, если промедлить, наступит лето, когда число паломников сильно возрастает, а находиться в давке – само по себе тяжкое испытание, да еще и жара станет совсем невыносимой. В настоящий момент у него нет детей, но есть планы создать семью, и потому совершить хадж до того как раз даже уместно, «чтобы потом Аллах внял его молитвам и исполнил все желания».
– А кроме того, – добавил он, – когда-нибудь Кааба будет разрушена.
– Да, но это случится в конце времен, – возразил я.
– Кто знает, может, этот конец уже близок.
– Вы правы, все случается быстрее, чем хотелось бы.
И я закрыл глаза. После водки очень хотелось спать, но голос соседа вернул меня к действительности.
– Мне не терпится увидеть Каабу!
У него восторженно сияли глаза. Я даже растрогался.
– Вы попытаетесь дотронуться до черного камня? – спросил я.
Он восхищенно взглянул на меня:
– О, вы и это знаете?
– Я же говорил, что интересуюсь…
– Вам следовало бы ехать со мной!
Я усмехнулся: «иноверцам» был запрещен доступ в Мекку, на территорию священного города. Этот камень, вделанный в серебряный цоколь и установленный на большом священном кубе, по преданию, был принесен ангелом из рая; вначале он был белым, но со временем почернел от прикосновений грешников. Говорили, будто он был святыней более древнего культа, предшествующего исламу. А еще говорили, что в день Страшного суда он обретет язык, дабы свидетельствовать об искренности человеческих сердец.
– Как вы считаете, этот камень – метеорит?
Мой сосед замотал головой:
– Нет, он упал из рая, чтобы указать Адаму и Еве место основания храма. На нем запечатлен поцелуй Пророка, и этого мне достаточно. – И спросил: – А вы зачем летите?
Я поколебался, прежде чем ответить:
– На розыски жены.
– Она мусульманка?
– Насколько мне известно, нет.
– Так что же она там делает?
– Не знаю.
У него хватило такта не настаивать.
Я закрываю глаза, и передо мной разматывается лента воспоминаний. Слава богу, в аэропорту меня встретит Жюль. Мой лучший друг. Я потерял его из виду после того, как он выбрал для себя жизнь в этих дальних краях. Мы вместе учились, много читали, много любили, много мечтали. Стать писателями, рок-звездами, мудрецами-мистиками. Жюль и Сезар[178]. Шуточка, над которой глупо было бы не посмеяться. В восемнадцатилетнем возрасте мы вдвоем отправились в свое первое путешествие. В Индию. И что же он теперь делает? Стал банкиром. Специалистом по исламской экономике. Странная штука жизнь. Но сейчас я не хочу об этом думать. Нужно немного поспать – во сне хотя бы ничего не чувствуешь.
Я посмотрел какой-то идиотский фильм, а потом соскользнул в сон, прибитый алкоголем и видениями воинов в шлемах, вражеских танков, плачущих королев и завистливых богов.
Самолет снизился так плавно, что я этого даже не заметил. И открыл глаза лишь в тот момент, когда шасси встретили посадочную полосу с таким жутким скрежетом, словно какая-то гигантская бормашина вонзилась в зуб великана.
Я забираю с багажной ленты свой чемодан. Вокруг меня толпа живых статуй в белых простынях и кожаных сандалиях. Час поздний. Глаза воспалились от кондиционера и яркого искусственного света, бьющего в лицо из витрин бутиков и безвкусных фонтанов в окружении пластиковых пальм. Атмосфера здесь душная, шумная, леденящая; от магазинов, протянувшихся на километры, исходят острые, тошнотворные запахи. Я так растерян, что чуть не натыкаюсь на электромобиль, который, тихо позвякивая, везет трех женщин в черных чадрах и перчатках. Мне сразу вспоминается Бейрут. Я хватаюсь за балюстраду, чтобы не упасть. Потом иду на паспортный контроль, то и дело оскальзываясь на белом полированном граните, гладком, как кожа ребенка, и мечтая, чтобы меня задержали и отправили обратно в Европу. Увы, слишком поздно: я не представляю угрозы для безопасности королевства. Таможенник в куфии[179] усталым взмахом руки пропускает меня мимо своей прозрачной будки, я его не интересую, я могу идти куда угодно.
