Но кто-то, наверное наверху, решил что это будет перебор.
«Даже волос не может упасть с головы человека без воли Божьей». Воля, вероятно, была проявлена, и реальная жизнь продолжилась. Правда — без облысения сопричастных. Вместо этого, сзади раздались характерные звуки, достигшие уровня громкости отдалённой канонады, постепенно перешедшие в шипение проколотой велосипедной шины. И — поплыл характерный сероводородный запах. Один из «птицев», не приходя в сознание, оповестил присутствующих о продолжении фундаментальных процессов своей жизнедеятельности.
Волк отреагировал первым: сморщил нос, фыркнул и рысцой направился к выходу. Своей знаменитой иноходью. Сколько раз вижу — всегда передёргивает от ощущения какой-то ненормальности, неестественности. Крепко же в человека вбиваются картинки правильной и неправильной моторики.
Как меня передёрнуло, так я в реальность и включился:
– Мужичков поднять, разоружить, повязать.
Как вскоре оказалось — это ещё один мой прокол. Если противник не двигается — первым делом следует осмотреться. Пока вытаскивали стонущих «птицев», из-за ворот снова донёсся звук — что-то ломилось сквозь кусты прочь от заимки. То ли — само по себе, то ли — под присмотром моего четвероногого глюка.
…
Многие мемуаристы, описывая последние месяцы Великой Отечественной войны, отмечают особенность сопротивления гарнизонов немецких городов: едва части Советской Армии пробивались в центр города, как упорное до того сопротивление противника во многих случаях прекращалось. Германские солдаты полагали, что выполнение их боевой задачи — «оборона данного населённого пункта» уже невозможна, и начинали вывешивать белые флаги. Это довольно распространённое явление в европейской военной традиции: если боевые действия не обеспечивают достижения поставленной цели, то не следует бессмысленно проливать кровь, пора сдаваться на милость победителя.
Так вот, здесь — не так. Здесь этого нет. Здесь «Святая Русь», а не чистенькая Германия. Может быть потому, что «милость победителя» в наших войнах что со степняками, что с лесовиками-язычниками, что со своими княжими, перенявшими военные манеры кочевников-иноверцев, — вещь очень болезненная, выглядит весьма «немилостиво».
«Птицы» сдаваться не собирались. Они во всю демонстрировали наш «загадочный русский характер»: сидят в выгребной яме, бестолково машут своими железяками и грязно ругаются.
«И как один умрём
В борьбе за ЭТО».
Какое именно у них сейчас «ЭТО» — не говорят. Про дорогу к «ЭТОМУ» — не рассказывают. У меня что, нет важнее дел, чем глупые загадки разгадывать: а чего это угрянские мужички из верхней одежды — крылья предпочитают? Можно, конечно, ещё по разику приложить. Той же жердиной еловой. Можно вообще…
«Вы ушли, как говориться,
В мир иной…»
Но мне же информация нужна. По этому… птичнику. А мертвые не только «сраму не имут», но и «сведениями не располагают». Поэтому будем брать живыми. «Идите, товарищ лейтенант, и без языка не возвращайтесь». Собственный — не считается.
Ноготок начал прикидывать варианты большой дымовухи из скошенного бурьяна, но я решил для начала попробовать психологию: сбегал за мешковиной, вместе с Суханом перевалили на неё покойного Перуна, перетащили и скинули в яму. «Птичкам в гнёздышко». Ну или там: «птенчикам червячка заморить».
Дед уже слегка завонялся, но главное не это. Человек вообще умирает грязно. Можно сказать — жидко. А с выбитым глазом — особенно. Когда из головы упавшего деда от удара о дно ямы вылетели подсохшие струпья и полетели брызги во все стороны — «птицы» возопили и полезли на стенки. Одного Сухан снова сбил назад, второго мы с Ноготком повязали. Упавший в яму долго не подавал никаких признаков. Только при втыкании в разные места острия рожна секиры появилась реакция. Пришлось мужам моим слезать в яму и вязать дурня прямо по месту. Вытащили и потащили обоих на допрос. А тело деда Перуна так и осталось лежать на дне выгребной ямы.
Среди разных сказок, что обо мне по Руси ходят, есть и такая, что я-де, ворогов своих топлю в отхожих местах. Сиё правда есть — всяко бывало. Для истребления ворогов своих я во всякое время никакими средствами не брезговал. И впредь, за ради чьего благорасположения и обо мне суждения, людей своих на смерть гнать не буду. Ворогу надлежит быть мёртвым. Хоть где, хоть от чего. Иначе — моим людям головы класть.
Однако в сказке той — сей случай с дедом Перуном вспоминают. А сиё — лжа есть. Перун мёртвый был уже и скинут был в яму сухую и чистую. Не утоплен.
И ещё сказать о Перуне надобно. Кричали некоторые: «Пришёл-де на Русь «Зверь Лютый» и лучших людей русских поистребил».
Что «пришёл», что «зверь лютый», что «поистребил» — всё правда. Про «лучших людей»… Видывал я людей и получше этих «лучших». Это уж — кому как. На вкус да на цвет — товарищей нет.
А вот что «русских» — лжа. Хоть и назывались они «русскими», хоть и хвастались, что от «руси» Ольгиной да Владимировой род ведут, хоть и клялися по временам Святой Русью, да и в пол за неё лбами били, а «русскими» — не были. Ибо каждый из оных «Русью» называл только своего господина. Хозяина, в чей своре бегал, от коего корм получал. Которому одному только и служил. И вся иная Русь ему хуже иноземцев да поганых была. Кабы не истребить таковых «русских» людей — они Русь в куски порвут. Кто больше оторвёт. А так вровень — я каждому ровную долю дал — по четыре локтя нашей землицы.
Снова поварня, снова два пленника, снова допрос. Но какая разительная разница! Два мужика — один молодой, с глуповатым чистым лицом. Другой — пониже, постарше, борода под глаза. Матёрый. Из слов — одни выражения. Всё — в ответ на мои недоуменные и познавательные вопросы: кто такие, зачем пришли? И главный — откуда? Ведь ясно же — «птицы» такие отнюдь не из Африки, не перелётные.
«Летят перелётные птицы в осенней дали голубой
Летят они в жаркие страны
А я остаюся с тобой
А я остаюся с тобою родная до боли страна
Не нужен мне берег турецкий
И Африка мне не нужна».
Что в этом двенадцатом веке ни Африка, ни «берег турецкий», который ещё греческий, никому в здравом рассудке и даром не нужны — это понятно. Кроме рабства и голодухи с мордобоем там разве что «град божий» сыщется. Но когда вот такие «долбоклювы» с топорами за поясом упорно хотят «а я остаюся с тобою родная до боли страна», то я, как житель этого всего, «больно-родного», очень хочу знать: где ваш курятник, ребята? Ну просто чтобы повесить возле тропинки предупредительную надпись. Типа: «Эта дорога ведёт к коммунизму» или «Не влезай — убьёт». Чисто чтобы никто случайно туда не вляпался.
Не говорят они.
«Не хотят меня пустить
В птичьем доме погостить».
Матёрый в ответ на мои вопросы начал рассказывать про сексуальные привычки моей мамы. Дурашка, что ты про неё знать можешь, если она ещё и не родилась.
Ноготок его сперва попинал, получил в ответ обширный рассказ и о своих собственных родственниках в сочетании с подробным отчётом об особенностях их брачных отношениях. Выслушал внимательно, молча. Без мимики и жестикуляции, без возражений или комментариев. Потом пошёл «брёвна грызть» — мало у нас щепок осталось, кочергу нормально не на чем разогреть. Видать, завёлся мой персональный «мастер заплечных дел» — даже секиру свою не пожалел.
А я пока костюмчики птичьи разглядываю. Интересно, у всех нормальных крестьян одежда белая. Это целое искусство. Как полотно белить — даже в девятнадцатом веке в сказках рассказывали. На Святой Руси довольно чёткое соответствие между социальным статусом и цветом одежды. Красное — только у князей. Ну, не так жёстко как бывало в Китае. Там за жёлтую нитку в одежде могли и голову отрубить. Чёрный цвет — монахи, священники, платки у вдов. Зелёный, бурый — купцы, служивые. Серый — нищие. «Благородный серый цвет» — здесь этого не просто нет, здесь даже слов таких не поймут. Домотканое грубое полотно без обработки имеет как раз нищенскую серость. А уж при длительной носке… Убогие — у бога. «Блаженны нищие духом». В серости, болести, грязи, вони…
А крестьяне пока носят белое. Это потом, в девятнадцатом веке, дворяне, всякие прогрессисты с либералами, будут говорить о крестьянах: «серый брат». После столетий крепостного права, когда всё белёное полотно у крестьян веками забиралось и продавалось.
К примеру, в 40-х гг. XIX в. торговля льном, благодаря законодательным мерам очень усилилась. Лён занял первое место в российском экспорте. В 1843 году его вывезено было на 19 млн., между тем как вывоз хлеба не превышал 12 млн., сала — 12 млн., пеньки — 7 млн. Рублей. Серебром.
Так что пейзане должны быть в белом. А эти маскарадные костюмы отнюдь не белые или серые, а грязно-бурые, с нашитыми тёмными птичьими перьями и клоками шерсти. А вот крылья — кожаные. Не как у птиц, а как у летучих мышей. Которых на Руси называют нетопырями. Опа!
