Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали, в мужских устах, свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе — признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так, с древних времен, и осталось… только Минька же не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.
Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат — того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило, чем опять вогнал обеих Юлькиных помощниц в краску.
Наконец, Юлька, утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и только потом вспомнила, что раненых в торс перевязывают в сидячем положении… заволновалась и, вместо того, чтобы снова усадить его, принялась срезать повязки, как с лежачего.
Открывшееся зрелище, на какое-то время, и вовсе вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком почти от локтя до плеча, два синяка на груди — каждый больше ладони — почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.
Жалость стиснула горло, а потом еще и пришли мысли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок…
Всяких синяков и ушибов Юлька, за свою не такую уж долгую лекарскую практику, насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, как трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра — нет ли трещин — а руки не поднимались.
— Кости целы, Юль. — Будто угадал причину ее колебаний Минька. — Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.
— Это тебя так, когда ты Немого вытаскивал?
— Сам дурак, — в Минькином голосе слышалась искренняя досада — сунулся под выстрелы без ума… и Андрею из-за моей глупости досталось, еще сильнее, чем мне. Слава Богу, граненых наконечников у журавлевцев не было.
— А если бы… ой!
Юлька, окончательно позабыв о врачебных обязанностях, прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.
— Не было и все! — твердо, даже зло, заявил Минька. — Ты мне чего-нибудь придумай такое… живот чешется, спасу нет. Мазь какую-нибудь…
— Мазь… да, сейчас…
— Юленька, да успокойся ты. — Минька взял ее за руку и юной лекарке даже показалось, что он, каким-то непонятным образом, овладел секретом «лекарского голоса». — Ну, ничего же страшного! Не убит, не покалечен…
Юлька попыталась сглотнуть стоящий в горле комок, ничего не получилось, и тут у Миньки, похоже, лопнуло терпение:
— Ты лекарка или девка кухонная?! Чего нюни, как над убиенным распустила?!
Будто нарочно подгадав, не дав Юльке отреагировать на Минькин окрик, из сеней раздался голос Матвея:
— Иди, страдалец жоподраный! Говорил же: «Лежи в телеге!», нет, в седло он полез! Перед девками покрасоваться захотел? Вот сейчас и предстанешь во всей красе, сразу перед двумя. Эй, помощницы! Принимайте богатыря, в тайное место уязвленного!
Неизвестно, что более отрезвляюще подействовало на Юльку, Минькина строгость или Матвеевская ругань, но «крапивный» язык юной лекарки заработал сам собой:
— Ты мне не указывай! Надо будет, так на грудь паду и слезами омою, а надо — веником по морде отхожу! Мало мне настоящих раненых, так еще и ты по дури подставился…
— Вот и молодец, вот и правильно! — неожиданно расплылся в улыбке Минька. — Так меня, дуролома!
— Вот и лежи! Сейчас лечить тебя будем! — распорядилась Юлька и вышла в сени с неприступным видом, начисто позабыв, что помощниц можно было бы позвать и голосом.
В «общей палате» творился сущий спектакль. Несчастный Роська лежал на животе со спущенными штанами, двое легко раненых держали его, видимо, чтоб не сбежал, а Матвей громогласно вещал, измываясь непонятно над кем — то ли над Роськой, то ли над Сланной и Полькой:
— Чего жметесь, как телки на первой дойке? Задниц, что ли не видали? Правильно: таких не видали, и никто не видал! Такой задницей один урядник Василий в целом свете обладает! И не бережет — не ценит свое сокровище! Надо будет мастера Кузьму попросить, чтобы он для сей части тела особый доспех измыслил, так что, вы девки, не только лечите, а еще и мерку снимите, дабы доспех тот к телесам удобно прилегал и вид имел, хоть и благообразный, но грозный — на страх врагам и на радость нам. И только вы двое будете знать, что именно под этим доспехом укрыто, а посему, рассказам вашим все будут внимать с почтением и восхищением…
Раненые дружно ржали, хватаясь за поврежденные части организмов, девки рдели, соревнуясь яркостью румянца с пламенеющими Роськиными ушами и воспаленными ягодицами, а Матвей, между делом, пробовал на ногте остроту ножа, словно собирался единым махом ампутировать уряднику Василию, сразу все больные места.
— А ну, заткнись! — цыкнула Юлька на Матвея. — Ты чему хорошему у Бурея обучился или только сквернословить? Роська, ты что с ума сошел? Один раз тебя из горячки еле-еле вытащили, так ты на второй раз нацелился? А вы чего ржете, жеребцы стоялые? Чужой беде и глупости радуетесь?
Лекарка, неожиданно сама для себя, шагнула к Матвею и отвесила ему звонкую оплеуху, смех в палате мгновенно утих.
— Ты лекарь или скоморох? Не хотел Роська в телеге лежать, привязать обязан был! Самому не справиться, Бурей помог бы или любой ратник! Как тебя теперь в поход отпускать, если ты из беды веселье устраиваешь? Так и скажу сотнику: «Не годен! Молод, глуп!».
— Ну, чего ты, Юль… — враз изменившимся голосом протянул Матвей — … ты сама глянь: ни одна царапина не загноилась, заживать уже начало, если б этот дурень…
— Ты лекарь! Думать должен и за себя и за раненого! Его дурь для тебя не оправдание! Все, хватит болтать! Матюха, занимаешься Роськой, Полька, бегом за горячей водой для припарок, Слана, вон ту плошку с мазью подай и травы для припарок от ушибов подбери. Помнишь, какие надо?
— Помню…
— Шевелитесь, шевелитесь! А вы — все по местам! — Юлька грозно оглядела пациентов. — Кто дурака валять станет, лечиться к Бурею отошлю! Он вас быстро правильно болеть обучит!
Устроив разгон подчиненным и пациентам, лекарка почувствовала уверенность, что в присутствии Миньки больше слабины не даст и решительным шагом направилась к себе в каморку. Однако, не тут-то было — на постели, рядом с Минькой, сидела боярыня Анна (и когда успела зайти?), гладила сына по волосам и что-то ласково приговаривала тихим голосом, в котором чувствовались подступающие слезы. Прежде, чем Минькина мать, услышав шаги, обернулась, Юлька успела разобрать:
