– Что за станция? – ни к кому специально не обращаясь, спросил Орловский.
Был он, как и многие в вагоне, в грязной солдатской шинели нараспашку, в средней поношенности сапогах да в папахе. Бородка и усы неухоженные, на коленях, помимо вещмешка, длинная торба с ручкой для ношения через плечо, трехлинейка обычная, пехотного образца, гораздо более чистая, чем ее хозяин.
Несколько голосов, в том числе женских, тут же уточнили, кто знает название станции.
– Пойду посмотрю, – объявил Орловский, кое-как приподнимаясь с жесткого сиденья.
За время пути ноги затекли и не очень хотели держать своего обладателя. А тут еще необходимость тащить за собой все вещи. Попробуй оставь! Весь вагон подтвердит, что никаких вещей здесь сроду не было, да и самого хозяина они видят впервые.
На перроне, где когда-то чинно прогуливался городовой, царил все тот же всеохватный бардак. Выползшие размяться пассажиры цепляли друг друга вещами, угрожали неведомо кому, просто ругались, используя по этому поводу все мыслимые и немыслимые выражения. Часть из людей вливалась в вокзальное здание, почему-то тоже лишенное окон, словно свобода и стекло были вещами изначально несовместимыми.
Да и стены, как сразу отметил про себя Орловский, во многих местах носили характерные пулевые отметины, а кое-где даже покрылись копотью, будто кто-то ради научного эксперимента пытался выяснить, легко ли поджечь оштукатуренный камень.
А вот никакой вывески с названием станции не было. Только замазанные следы, чтобы больше никто и никогда не узнал, где он проезжает в данный момент.
И, как всегда и везде в последнее время, чуть в стороне кипел митинг. Оратор орал во всю мощь легких, усиленно помогая себе при этом руками. Сквозь гомон толпы голос прорывался лишь изредка, а жестов Орловский не понимал, да и не хотел понимать. За два с небольшим месяца он уже наслушался всевозможной галиматьи на всю оставшуюся жизнь и при желании, наверное, мог бы представить все лозунги, щедро кидаемые оратором случайным слушателям. Но стоит ли?
Орловский кое-как протолкался в здание и убедился в том, что знал заранее: никакой буфет, разумеется, не работал. Все вокруг было разгромлено, пол густо покрыт шелухой от семечек и еще каким-то мусором, и прямо на нем сидели и лежали люди. Большей частью в солдатских шинелях, но попадалось и немало штатских, причем кое-кто из последних был одет даже неплохо.
Вот только глаза у хорошо одетых… В них не было ничего, кроме пустоты и предельного отчаяния. Куда хотели ехать эти люди? Зачем? Найти уголок, где по-прежнему идет нормальная человеческая жизнь и не шумит озлобленная от вседозволенности толпа? Только где ж его взять?
Смотреть на этих людей не было сил, и Орловский отвел взгляд. Было стыдно за них, потерявших надежду, за себя, не имевшего возможности им помочь, за рухнувший в одночасье мир, под обломками которого осталось все светлое, что может быть в жизни.
Все тот же людской поток вынес Орловского на привокзальную площадь, не менее бурливую, чем покинутый перрон. В дальнем конце шел своим чередом очередной митинг, и другой оратор что-то усиленно пытался вбить в головы обступивших его людей, в точности, как и первый, помогая себе в том руками.
Но здесь сверх того шла торговля, отчего площадь напоминала даже не рынок, а ярмарку. Лишь одно место у здания обтекалось людьми, и, приглядевшись, Орловский заметил причину. Там, у самой стены, лежало несколько раздетых до исподнего, частично разложившихся трупов. Достаточно привычная в последние месяцы картина, привычная настолько, что душа перестала воспринимать ее как трагедию. Все равно как на фронте, где вид погибших был некой данностью, которую человек все равно не в состоянии изменить. Правда, там был именно фронт, и мужчины выполняли долг перед престолом и Родиной, а здесь…
Но смерти – смертями, сейчас главное было разжиться едой. В вещмешке осталось четыре сухаря, дорога же была долгой, как сама жизнь.
Впрочем, нет, как раз-то жизнь могла оборваться в любой момент, как у этих, лежавших раздетыми у безымянной станции.
– Почем? – Орловский остановился около здоровенного мужика, держащего в руках кусок сала.
– А че дашь? – вопросом на вопрос ответил мужик, а затем пояснил: – Деньги мне без надобности. Вот винторез…
– Офигел? – Орловский вцепился в ремень винтовки, словно испугался, что ее могут отнять.
– А че? Ты все едино отвоевался, а мне в хозяйстве пригодится. Знаешь, сколько шаромыжников развелось?
– Мне тоже пригодится… – И добавил: – В хозяйстве.
– Как знаешь, – настаивать мужик не стал. Может, и сам понимал, что цену за кусок сала заломил немереную. Все ж таки с винтовкой разжиться едой – не проблема, а сало что? Съел и забыл. Брюхо – злодей, вчерашнего добра не помнит. – Ну, хоть патронов с десяток подкинь.
С патронами у Орловского было неважно, а винтовка без них – все равно что пика. Только штыком и колоть. Однако и есть что-то надо, поэтому пришлось пуститься в торг.
– Пять.
– Ты че, по миру пустить меня хочешь? Дай хоть девять.
– И штык в брюхо, – с неожиданной для себя злостью добавил Орловский. – В твоем куске от силы фунт.
– Полтора, – тут же возразил продавец.
– Да че ты с ним торгуешься, браток? Шлепнуть спекулянта – и вся недолга! – неожиданно пришел на помощь Орловскому какой-то расхристанный солдат, как раз проходивший мимо.
– Пять так пять, – сразу сменил тон мужик.
– То-то. – Случайный прохожий посмотрел, как Орловский отсчитывает патроны, и сплюнул. – Развелось мироедов. Раньше господа на шее сидели, так теперь свой брат туда забраться норовит. Совсем совесть потеряли!
Солдат прошествовал дальше.
Орловский забрал свое сало, сунул его в мешок и тоже двинулся прочь. На душе было погано, как все последние дни, но это состояние стало уже привычным.
Он отошел к какому-то дереву, сбросил с себя поклажу, присел прямо на торбу и достал из кармана кисет. Махорка была не очень, однако все ж таки курево, и Орловский жадно затянулся порцией вонючего дыма.
– Слышь, браток, дай курнуть! – Еще один солдат, степенный бородач средних лет, появился рядом и стал в нерешительности.
Орловский молча протянул кисет. Солдат сразу поставил рядом свой вещмешок, сел прямо на землю и стал сворачивать самокрутку.
– Как зовут-то?
– Егором, – нарочито упростил свое имя Орловский. Разговаривать не хотелось, но и куда-то уходить – тоже.
– А меня – Прохором, – представился в ответ солдат. – Откель будешь?
– Можно сказать, что с Подмосковья. Хотя куда меня только не бросало!
– А я – Самарской губернии, – поведал бородач. – Вот, на родину пробираюсь. Ты тоже?
