Кто-то в сопровождавшей их свите затянул похабную песню, и Тила с готовностью подхватил ее, сотрясая окрестности густым басом. Чезаре с нежностью посмотрел на него, жалея, что скоро они расстанутся, чтобы затем, быть может, стать врагами. Джованни тоже смотрел на Тилу, и во взгляде его сквозила задумчивость, которой Чезаре не мог понять. Он решил выбросить все из головы. Какого, в конце концов, черта? Он молод, здоров, красив, он сын новоизбранного Папы Римского и едет в родовое гнездо своего закадычного друга, чтобы как следует повеселиться. Жизнь прекрасна, проста и бесконечна, когда тебе семнадцать лет и весь мир лежит распростертый у твоих ног. Чезаре щелкнул хлыстом, тряхнул головой и подхватил песню, гудящую над разбитой дорогой.
Перуджа встретила их чисто выметенными улицами и домами, увитыми тысячью благоухающих свежих цветов. Журчали фонтаны, вычищенные от извести и тины, сточные канавы были перекрыты струганными досками, а уличные живописцы разукрасили замшелые стены старинных домов всеми красками радуги. Перуджа готовилась к свадьбе молодого господина, мессира Торино, и Лавины Бальони, дочери графини Аталанты, наконец осуществившей мечту и выдававшей драгоценное чадо за обожаемого племянника. В городе было не протолкнуться от многочисленных отпрысков клана Бальони, приехавших на свадьбу, их друзей, родичей, друзей их родичей и родичей их друзей, свиты тех, других и третьих, а также прочих прихлебателей и дармоедов, кои неизменно слетаются на подобные действа. Чезаре, Тила и Джованни приехали слишком поздно, когда в городе не осталось не то что свободной гостиницы, но даже свободного угла на сеновале. Разумеется, сын Папы, наследник Лоренцо Медичи и родной племянник графини Аталанты могли рассчитывать на кров в замке, но их свите, насчитывавшей около тридцати человек, вход в город оказался закрыт. Чезаре в связи с этим ощутил смутную тревогу: он был юн, но не глуп, и знал, что человеку его положения не стоит разгуливать на чужой земле без сопровождения надежных и хорошо вооруженных людей. Однако в городе все обстояло спокойно, воздух звенел смехом и шутками, а к вечеру на улицу выходили патрули, следившие, чтобы никакие беспорядки, неизбежные при таком скоплении народа, не омрачили грядущего торжества. Поэтому Чезаре, скрепя сердце, согласился с тем, чтобы его люди встали лагерем за крепостной стеной. А Джованни настоял, чтобы в замке им отвели комнаты, из которых поле и лагерь были хорошо видны, так, чтобы в случае чего удалось бы подать сигнал или быстро добраться до своих.
— Чего ты боишься? — спросил его Чезаре, когда они остались вдвоем — Тила отправился засвидетельствовать свое почтение тетушке в неофициальной обстановке.
Кто-либо другой смертельно оскорбился бы на такой вопрос, но Джованни Медичи лишь задумчиво потер ладонью свой мягкий холеный подбородок.
— Никогда не знаешь, когда тебе понадобятся тридцать верных мечей, — произнес он наконец, и хотя этот ответ мало что объяснял, Чезаре уверился в своей мысли, что Джованни знает или подозревает больше, чем говорит. Потому и Чезаре держался настороже: он знал, что проницательности Джованни Медичи стоит верить.
Ночь прошла спокойно, а следующий день пронесся в круговерти празднований. Венчание состоялось утром, и уже к полудню во всей Перудже не осталось ни одной трезвой души: даже собаки с готовностью лакали вино из луж, пролитых то тут, то там на затоптанной мостовой. Друзья по пизанской бурсе полдня кутили в замке, потом поехали в город, потом снова вернулись в замок, а веселье и не думало затихать. Невеста была прехорошенькая, розовая и сочная, будто персик, жених — с виду деревенский увалень, каких поискать — поверить в свое счастье не мог и на радостях нализался сильнее гостей. Графиня Аталанта сияла от удовольствия, промокая материнскую слезу. Даже Тила, никогда не выказывавший к своей родне особой любви, казался довольным всем на свете и то и дело что-то счастливо орал, заглушая музыкантов. Единственным, кто не выглядел полностью довольным, был Грифонетто, сын графини Аталанты и еще один кузен Тилы и Торино. Он сидел мрачнее тучи, нервно подкручивая острый ус, и это не укрылось от Чезаре. Пару раз они с Джованни обменялись многозначительными взглядами на сей счет, но потом вино взяло свое, и Чезаре забыл угрюмого Грифонетто. День промчался, словно гигантская колесница, громыхая огненными колесами, и бурно скатился в ночь, прохладную, ясную, созданную для неги в объятиях нежной девицы, коих, по счастью, в замке графини водилось в изрядном числе.
Около полуночи молодых, как водится, с прибаутками и скабрезностями проводили в спальню (при этом Торино хихикал, как конченый идиот, а монна Лавина премило краснела), и Тила предложил закончить пирушку у него. Все уже порядком устали, тащиться далеко не хотелось, так что Чезаре с Джованни радостно приняли приглашение. Они уже поднимались по лестнице, когда Чезаре услышал неподалеку чей-то тихий голос, словно кто-то о чем-то сговаривался тайком. Он сам не знал, что заставило его замедлить шаг; рука помимо воли потянулась к фигурке быка, висевшей на шее под тканью сорочки. Так случалось всегда, когда он инстинктивно чувствовал опасность, и именно это непроизвольное движение заставило его остановиться.
— Чезаре, чего встал столбом? — гаркнул Тила с верха лестницы, и тот отмахнулся.
— Идите, я вас догоню.
— Не трогай его, Тила. Ему пригрезилась юбка монны Марселлы, — сказал Джованни, и Тила оглушительно заржал. Чезаре понятия не имел, кто такая монна Марселла — должно быть, одна из тех девиц, с которыми он тискался этим вечером на глазах у друзей, — но он подозревал, для Джованни это также не имело значения. Чезаре метнул на друга быстрый взгляд. Тот чуть заметно кивнул. Чезаре отошел от лестницы в темноту, огляделся и, убедившись, что остался один, вынул из ножен меч.
Он больше не слышал голосов, но без труда нашел коридор, из которого они доносились. Лестница привела его в крыло, отведенное молодоженам: дверь в спальню, лишь четверть часа назад закрывшаяся за новобрачными, была широко распахнута, оттуда лился свет и доносились истерические женские рыдания. Чезаре на цыпочках подошел к двери, держа меч наизготовку, и заглянул внутрь, изо всех сил стараясь остаться незамеченным.
Картина, открывшаяся взгляду, потрясла его. Первым делом в глаза ему бросились трупы — изрубленные мечами, окровавленные и, что самое ужасное, обнаженные. Чезаре не сразу узнал в этих жалких останках недавних молодоженов, Торино и Лавину Бальони. Грифонетто стоял над телами кузена и сестры с окровавленным мечом, а у ног его, корчась и царапая лицо ногтями, ползала и вопила его собственная мать.
