– Прочтите вот это. – Отец бросил мне сложенный вдвое плотный лист, лежавший сверху.
Я осторожно развернул его. Это оказался некий документ, называвшийся «Письмо о натурализации». Говорилось в нем о предоставлении права на проживание в землях французской короны семье португальского купца Авраама де Порту. Подписано было королем Генрихом IV и заверено красной сургучной печатью.
Документ выпал у меня из рук. Купец? Мой отец – купец? Даже не придворный кулинар? Это не укладывалось в голове. Он был прекрасным наездником, отличным стрелком, блестяще фехтовал на шпагах и рапирах (так уверял г-н Паре, а он в этом знал толк). Я скорее готов был представить себе Авраама де Порту во главе идущих в атаку войск, нежели в лавке со штукой сукна. Не веря собственным глазам, я еще раз перечел письмо. Теперь мое внимание остановилось на слове «португальский». Португальский купец? Я знал, что наша фамилия указывала на португальское происхождение, но мне никогда не приходило в голову, что мой отец родился не в Гаскони и вообще – не во Франции.
И тут я вспомнил удививший меня язык, на котором беседовали родители, оставшись наедине. Видимо, в голове моей царила полная неразбериха, потому что спросил я именно об этом – как будто более важных вопросов сейчас не существовало.
Отец неожиданно засмеялся. Ответ его поверг меня в еще большее смущение:
– Нет, это не португальский. Это язык испанских и португальских евреев. Он называется «ладино» или «джудесмо». Некогда на нем говорили мои и ваши предки.
Видимо, выражение лица моего стало очень глупым, потому что он снова рассмеялся и сказал:
– Исаак, силой и сноровкой вы пошли в меня – в молодости я был таким же. Разве что не таскал на плечах несчастного теленка. Но вот с наблюдательностью и сообразительностью, друг мой, дело обстоит гораздо хуже. А она, кстати, совсем не помешала бы вам, какое бы жизненное поприще вы себе ни избрали. Разве вы когда-нибудь видели на нашем обеденном столе свинину? Разве вы когда-нибудь видели, чтобы я по субботам работал? Неужели вы не обращали внимания на две свечи, которые всегда зажигала на заходе солнца в канун субботы ваша мать, а после ее кончины – я?
Голова у меня пошла кругом.
– Но как же часовня… Отец Амвросий…
– Амвросий? Наш священник? – Отец покачал головой. – Он тоже из «португальских купцов». Другому я не доверил бы вашего крещения. Другой бы увидел то, что ему не следовало видеть.
Проследив за тем, куда он при этом указал рукой, я покраснел. Я всегда считал это естественным и маловажным телесным дефектом, которым обладал от самого рождения.
– Что вас так смущает, Исаак? – спросил он насмешливо, но уже без улыбки. – Разве Господу нашему Иисусу Христу не сделали обрезания на восьмой день от рождения – как всякому еврейскому младенцу? И разве сам Христос не говорил – не нарушить закон я пришел, но исполнить? По-вашему, какой закон он имел в виду? Не Моисеев ли закон, принятый иудеями?
До меня начал доходить смысл названия «португальский купец».
– Вы хотите сказать, что мы не… купцы?.. – пролепетал я. – Даже не купцы? Что это название… оно должно прикрыть собой другое… – у меня едва не сорвалось с языка слово «позорное».
– В пору моей молодости так называли всех беженцев из Испании, – сухо ответил отец. – Из Кастилии, Леона, Галисии, Порто – словом, из всех владений испанской короны. Не знаю, кто это придумал. Видимо, какие-то советники короля. В любом случае такое определение позволяло ему принять нас под свое покровительство. Говоря «нас», я имею в виду не только нашу семью. Вообще испанских евреев, принявших крещение и вынужденных бежать во Францию, от преследований святой инквизиции.
Он вдруг поднялся из кресла. Я тотчас тоже встал. Отец был высок – почти шесть футов, – но я давно догнал его ростом, а шириной плеч, пожалуй, уже и превосходил.
– Пойдемте, – сказал он. – Я хочу показать вам кое-что.
Мы вышли из дома, пересекли двор и вошли в часовню. Отца Амвросия не было. Оглядевшись, отец прикрыл за собой дверь и, поманив меня рукой, направился за алтарь, в дальний угол, завешенный тяжелой серой портьерой. При этом он перекрестился на распятие. Я поспешно последовал его примеру. Здесь он взял из бокового ящика свечу, после чего отвел в сторону серую ткань, и я увидел небольшую дверь, обитую железом и закрытую железным же засовом. Отодвинув засов, отец распахнул дверь. За ней оказалась уходящая вниз узкая винтовая лестница.
Он зажег свечу и ступил на верхнюю ступеньку.
Мы спустились по лестнице и оказались в небольшом помещении, находившемся, как я понял, прямо под часовней. Портьера не впускала сюда солнечные лучи, и в колеблющемся пламени свечи смутно угадывались некоторые детали обстановки. У стены находился небольшой помост с пюпитром, далее – прикрытый тканью шкаф. Ткань была расшита золотыми нитями, блестевшими даже в слабом свете. Таким же тусклым золотом отсвечивали корешки нескольких толстых книг, лежавших стопкой у шкафа.
Я смотрел во все глаза, боясь отпустить перила. Воздух, казалось, был наполнен приторным запахом ладана, к которому явственно примешивались незнакомые мне благовония. Эти ароматы вызывали тревожное ощущение куда больше, чем сама обстановка.
– Не бойтесь, Исаак, пройдите сюда, – сказал отец. Я подчинился, сделал шаг и снова остановился. Звук шагов оказался неожиданно громким. Посмотрев под ноги, я увидел, что пол здесь был засыпан ровным слоем песка. – Песок на полу – старая традиция, – пояснил отец, почему-то понижая голос. – Иудейские богослужения в Испании были запрещены, а доносчиков хватало. Поэтому евреи устраивали тайные синагоги в подвалах своих домов. На пол насыпали песок – и в самой синагоге, и особенно в коридоре, который к ней вел. Если приходил кто-то незваный, его шаги сразу были слышны, собравшиеся могли, загасив свечи, укрыться от посторонних глаз. Здесь эта предосторожность не имеет никакого смысла, потому и запасного выхода из этого подземелья нет, но традиция сохраняется более двухсот лет. Я давно хотел показать вам эту синагогу – семейную синагогу де Порту.
Больше я не мог выносить позора. Меня душили злые слезы. Я бросился к лестнице. Отец меня не удерживал. И правильно делал – в таком состоянии я мог бросить ему непозволительную дерзость, а может быть – страшно подумать! – даже поднять на него руку.
Выбравшись наверх, я бросился из усадьбы куда глаза глядят. Щеки мои горели, словно кто-то хорошенько отхлестал по ним, я испытывал чувство тяжелейшего оскорбления, нанесенного мне неизвестно кем, а шпага, колотившая по ногам, рождала сильнейшее желание пустить ее в дело. Я мечтал о том, чтобы кто-нибудь, идущий навстречу, отпустил по моему поводу шутку или бросил на меня косой взгляд. Увы! Дорога, по которой я шел, была пустынна.
