И Заварзин, открыв багажник, извлек оттуда старомодный чемодан, в котором оказалась одежда. Модного покроя костюм в полоску, такой фасон до революции популярен был. Фуражка, потрепанная с оторванной кокардой, на месте которой было черное пятно. Сапоги. Белая рубашка, расшитая красным рисунком.
— Не густо, — проговорил Щукин, понимая, что приключения, скорее всего, начнутся летом.
— Вы, Семен Федорович, — видя взгляд тестя, проговорил Геннадий, — отправляетесь в август тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Когда окажетесь в те времена, попытаетесь добраться до монастыря. А чтобы вам это было легче сделать, — тут, он полез в карман пиджака, и достал оттуда сложенный лист бумаги, — вот вам карта окрестностей.
На листке был изображен район, находившийся сейчас под водой. На нем были изображены несколько деревень, город и четыре монастыря. В верхнем левом углу была надпись Ярославская губерния и год "1925".
Лишь после того, как переоделся Щукин взял карту из рук зятя. Свернул ее аккуратно и положил во внутренний карман пиджака. Затем обнял Геннадия.
Отошел несколько шагов и, помахав на прощание рукой, мало ли что случится, нажал на устройстве маленькую, почти не заметную кнопочку.
Август 1927 года. В районе города Рыбинска.
Первый день в прошлом.
Было раннее утро.
Он стоял на холме, который гордо возвышался над зеленными поименными лугами, простиравшимися до леса, и смотрел в голубое, с белыми облачками, небо. Там в вышине гордо парил сокол. Где-то справа от человека, в лесочке, который в будущем беспощадно будет вырублен, о чем-то жалостливо и тоскливо пела птица.
— Э-ге-ге! — прокричал Семен Федорович Щукин, и как подросток бегом спустился с холма.
Остановился, наклонился, сорвал травинку. Поднес ее к глазам и минут пять разглядывал, пытаясь понять, как изменилась природа за последние годы. Потом, выкинув ее, сделал глубокий вдох. Чуть не стало дурно, от этого чистого, хрустального, не загаженного дымами воздуха. Закашлял. Пахло медом, цветами, росой и коровьим навозом. Сейчас даже запах последнего не показался ему неприятным. Семен Федорович вдруг вздохнул тяжело. Ему вдруг подумалось, что для многих навоз он и в прошлом навоз, от которого просто хочется воротить нос.
— Словно лет двадцать скинул, — прошептал Щукин, и пробираясь сквозь высокую траву направился в направлении дороги, что приметил с холма.
Уже на месте, он достал из кармана брюк компас, карту. Попытался определить, где находится.
— Двигаться нужно на северо-запад, — произнес Семен Федорович. Спрятал все по карманам и медленно побрел по тропе, насвистывая незатейливый мотив.
Приблизительно через полчаса, его нагнала телега, запряженная пегой лошаденкой. Щукин остановился, чтобы пропустить ее вперед, да заодно полюбоваться. Крестьянин, что управлял повозкой, был ему ровесником. По внешнему виду и не определить из кулаков он или середняков, но, то, что не из бедноты, в этом Семен Федорович был уверен. Одет мужичок — в белую рубаху, коричневые брюки, заправленные в поношенные сапоги, местами покрытыми грязью. На голове, надвинутый на глаза картуз.
— Тпрууу, — произнес крестьянин и остановил телегу. Оглядев, Семен Федоровича с ног до головы, причем сделал он это так тщательно, что у Щукина мурашки пробежали по спине, мужичок усмехнулся и спросил:
— Кто таков? Отколь и куда, путь держишь?
— Семен Федорович Костомаров, — проговорил путешественник и, подумав, добавил, — бывший дворянин, а теперь, — он махнул рукой, — бродяга. Иду с Крыма в родной город Мологу.
— Что-то я тебя батенька не припомню в Мологе — то…
— Так, я без малого тридцать годков — провел в столице. Служил самодержцу и отечеству.
— Так ты, наверное, поди — из господ офицеров?
— Из них самых, — кивнул Щукин, вспомнив о тех нескольких годах, когда, будучи еще мальцом, не смышленым, провел в суворовском училище.
— За красных, небось, в Гражданскую воевал? — поинтересовался крестьянин, словно это имело какое-то значение.
— И за них тоже. Сначала с немцами воевал, после революции к Кутепову примкнул… А когда увидел, что он с русским народом делает, — тут Семен Федорович решил придерживаться негативного отношения к генералу, — к красным ушел. А сейчас, вот хочу городок свой посетить, да в монастырь какой-нибудь податься. Грехи замаливать.
— Много грехов-то?
— Много, очень много.
— Так сначала может в монастырь, а потом, когда устроишься в город. Сейчас у новой-то власти религия не в чести. Не иначе, как опиумом называют. Лет так несколько назад помнится, громили обители. Да, что это я. Ты садись. Я как раз в монастырь еду. В Югскую Дорофееву пустошь. Для игумена письмо везу от сестры. Она сейчас в Рыбинске проживает.
— Знакомое название, — проговорил Семен Федорович, — слышал я, закрыт он. Даже в газете читал, что лет пять назад, разогнали оттуда всех иноков.
— Было такое, — согласился крестьянин, — разогнали. Да только свято место пусто не бывает. Засели в том монастыре сначала белогвардейцы, но и им уйти пришлось. А уж потом туда опять монахи вернулись. Года так четыре назад.
— А белогвардейцы, что же монастырь то не разворовали?
— Так ведь, они же все благородные. Может, у кого и рука на сокровища не поднялась. Ну, — тут крестьянин сделал паузу, словно решая говорить или нет, — монах среди них был. Он-то все и сберег. Ну, ладно заболтался я. Если поедешь со мной залезай не телегу.
— Поеду, — проговорил Щукин, запрыгивая, да так, что повозка от этого скрипнула, и даже немного просела.
— Ты уж поосторожнее, Семен Федорович, — проговорил мужичок, — чай не бричка. Небось, в бричке привык ездить…
— Бывало. — Слукавил Щукин.
Ехали они медленно. Дорогой Егор Тимофеевич, так звали владельца повозки, долго расспрашивал Щукина и про Перекоп, и про Ильича, и про Буденного. Даже поинтересовался, видел ли Семен — Врангеля. Кое-как Щукин рассказал все-то, что ему было известно из учебников истории. Признался, что Врангеля не видел, как, правда и Буденного, чем немного огорчил крестьянина.
Ближе к полудню Семен Федорович увидел стены монастыря, возвышавшиеся над пологим берегом реки. Ему вдруг вспомнилось, что несколько лет назад, он проплывал здесь на туристическом теплоходе. Тогда купол, который сейчас блистал позолотой, был ободран, и тоскливо выглядывал из воды.
Неожиданно дорога разделилась. Часть ее продолжала тянуться вдоль берега, другая же свернула к храмам.
Егор Тимофеевич остановил телегу. Ловко спрыгнул на глинистую почву, и подошел к обитым железом мощным монастырским воротам. Постучал, посохом, что лежал рядом с ним всю дорогу.
