Он был почти уверен, что входная дверь теперь закрыта на ключ или ещё что-нибудь, что он не смог бы открыть, поэтому он придумал хитрый проволочный механизм, который должен был закрыть окно, когда он из него вылезет. Словно пантера он грациозно вылез из окна, таща за спиной рюкзак, и мягко спрыгнул вниз. Далее через забор и бегом через поле в сторону леса. У границы леса с полем он остановился, в последний раз взглянув назад: посёлок спал мирным сном, даже собаки не лаяли, всё замерло. Унылый свет горел в окне, из которого он выбрался несколько минут назад. Взгляд его привлёк слабый мерцающий огонёк в комнате Ани.
— Хм, — усмехнулся он подрагивающими губами, — и ей тоже не спится.
Позади глухо буркнула сова, вернув его в реальность. Он брёл по лесу, куда глаза глядят, лишь бы подальше от посёлка; он шёл, пока несли ноги. Наконец, примерно через час, он понял, что дальше идти нету сил — очень клонило ко сну, руки и ноги не слушались, дыхание было сбито. На скорую руку он образовал небольшой лагерь: была поставлена маскировочного цвета палатка. Он забрался в неё, накрылся одеялом и уснул.
Ему ничего не снилось, мозг в ту ночь объявил перекур и не поставлял снов, в глазах была просто чёрная картинка без звука. Потом эта картинка начала двигаться, преобразовываясь в непонятные формы, он услышал, как кто-то зовёт его по имени.
Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от его лица была она, она просто сидела и гладила его по голове, слабо улыбаясь. Свет плохо пробивался через полотно палатки, но он точно знал, что это она. Как она была прекрасна.
— Ты — мой сон. Мой прекрасный сон. Я проснусь — а тебя нет, — тихо прошептал он.
— Я люблю, когда ты спишь. И, если это сон, то пусть он подольше не кончается. Я люблю тебя.
С этими словами она наклонилась к его лицу, обняла его, а он её. Их губы совпали в поцелуе.
Стоп! Пора остановиться, пора прекратить это безумие, пока… пока… Нет пока. Это зашло дальше, чем я думал, как бы банально это не звучало. Виртуальное переходит в реальное плавно, без изгибов, материализуясь перед глазами в чёткую картинку света и тени, как звук в немом кино.
А ведь я не ждал этого. Хотя, нет, вру, ждал. Даже, можно сказать, надеялся. Но не думал, что это будет так скоро и в такой форме, кою оно приобрело. Я хотел подойти к самому краю настолько близко, как ещё никто не подходил, и не упасть, не оступиться. Малюсенькая разница величиной с волосок из головы лысого старпёра, но на параболе она бы выглядела как огромный скачёк в неизвестность. И главное в этом скачке — устоять на ногах, не ступив чуть дальше, ибо впереди обрыв, а там глубина.
Кто-то ходит по лезвиям бритвы, кто-то глотает шпаги, но они все далеки от реальной близости края, за которым нет ничего — они смотрят на заточенные лезвия ножей и не видят ничего, кроме них. И как бы они не старались, но дальше они не смогут заглянуть, при таком способе это почти невозможно.
От нормы до безумия один крошечный шаг, мыльная граница из тонкостенных радужных пузырьков, обладающих приторным запахом и немного сладковатым вкусом. И именно эту непрочную границу можно пройти, остановившись около неё и аккуратно раздвинув её руками. Но, смотрите, как бы не сделать лишнего движения, а то она лопнет в мгновение ока и реальность изменится. Всё останется таким же, как и было раньше — смена времён года, фонарные столбы, горящие весь день и выключающиеся на ночь, но всё же мир радикально изменится.
Вы слышали голоса сирен, поющих серенады смерти? А я слышал. Слышал их голоса, их трели. Я был там, в этом мире, куда не ходят обычные. Там стены разукрашены мраморным орнаментом, а лестница поднимается в облака, доставляя в роскошные верхние залы. А оттуда можно увидеть мир, лежащий у ног, на самом полу — как закрываются огромные розовые ворота, как неведомая машина заставляет воду в речке течь вверх по склону, как порхают крылатые свиньи.
Я зашёл за грань, и теперь стою, не зная куда деться. Боюсь обернуться назад: а вдруг преграды между тем и этим мирами больше нет?
За сим вышесказанным констатирую: я жив и пока ещё в своём сознании.
Я только что вернулся из института; довольно долгий и мучительный день был, новая тема, а потом контрольная задачка, которую решали всей группой целую пару. Всё это вымотало очень сильно, хотя я и затащил с собой кореша в магазин за аккумами, вроде как хоть не один — не скучно. После получаса езды на автобусе и метро я вышел на кривую до дома.
Вихляя задом как плядь подзаборная, дорога двоилась и троилась в самых неожиданных местах, где нормальный человек не мог бы пройти. Но хитрость этой дороги заключалась в задумчивой планировке положения домов, деревьев и прочего обихода пьяными конструкторами. Видимо так пошло испокон веков, что для того, чтобы сделать что-то из ряда вон выходящее, что-то гениальное, что, скорее всего, поймут только после твоей смерти, нужно быть слегонца под кайфом. А уж чем конкретно этот кайф вызван, историю не волнует. История всё прощает и очень мало помнит, только лишь ключевые моменты, да и их не всегда. История умирает, когда умирает тот, кто видел её своими собственными глазами, а потом, дальше уже не важно: историю додумают те, кому это надо.
Странные всё же вещи творятся здесь порой. Помойку поставили вдали от всех домов, оградив её большущими стволами деревьев, а сразу за деревьями чуть правее от ракушек выстроили детскую площадку — два полуразрушенных от времени и слегка подгоревших бревенчатых домика, которые имеют обыкновение раскрашивать каждое лето, заменяя этим капитальный ремонт. Недавно тут всё перерыли, прокладывая трубы сразу в двух перпендикулярных друг другу направлениях. Итак, детская площадка вот уже второй год представляется зоной боевых действий с вывороченным наружу чернозёмом.
Топая по лужам, стараясь при этом не запачкать красивые чёрные ботинки, слабо отдающие уксусом после летней консервации, следую мимо рядов ракушек, минуя очередную помойку, примыкающую к подстанции и автостоянке. Тут можно срезать по гипотенузе, но только там грязно всегда, хотя и тут есть детская площадка. Здесь же на отшибе площадки стоит большая собачья будка с очень злой собакой, охраняющей стоянку по ночам от воров и прочих.
Далее так же однообразно следуют ракушки, а также просто машины на обочинах и очередная детская площадка с помойкой, а далее дорога и снова признаки цивилизации. Набиваю на домофоне код B555, временный, который до сих пор не сменили, хотя уже почти месяц прошёл, а они всё никак доделать не могут. Поднимаюсь на лифте, читая попутно надписи на стенах. Странно, больше не пишут ничего, а как вспомнишь, что ещё год назад был такой ажиотаж — писали чёрными маркерами на стенах похабщину, в основном какие-то разборки между двумя корешами. Я любил подливать масла в огонь и перечёркивать это, они в ответ злились и с ещё большим усердием писали.
Вкручиваю ключ в замочную скважину, отсюда уже различая скромный писк собака из-за двери. Конечно, поздно пришёл, а ему уже пора на прогулку, хорошо хоть сегодня погода хорошая, не испачкаюсь. Открываю дверь и вижу собака своего, опять он бросается на меня, пытается лизать, сопит, похрюкивает от волнения и радости. Молча со слабой улыбкой надеваю на него шлейку, он брыкается и пытается играючи покусаться.
Вижу, как около зеркала немного неправильно лежит телефонная трубка, видимо, когда уходил, плохо положил впопыхах. И тут мне вспомнился мой старый друг Артём. Давно я ему не звонил.
Познакомились мы несколько лет назад на теплоходе на второй пренеприятнейший день пребывания в пути по рекам, мы ехали в одном судне. Так бы, наверное, и не познакомились, если бы не моя мама — она завязала знакомство с его бабушкой, а уж заодно и нас познакомила.
Сперва он показался мне бугаём, однако впоследствии мнение изменилось — он был на 5 сантиметров выше меня и более атлетически сложён, с короткими сильно кудрявистыми волосами и тихим голосом. Он почти не пил, что, в общем-то, было довольно странно. И если я не пил просто, потому что не пью, он, как потом он сам признался, не пил, ибо температура его тела в норме на градус выше, чем у всех нормальных людей, из-за чего при выпивке у него сильно ухудшается состояние.
Родителей он лишился ещё в детстве. Хотя он об этом почти не говорил, то есть, конечно, говорил, но это было обрывисто и кратко, а много тянуть из него я боялся. Из нестройных рассказов его и бабушки, почтенной и довольно живой женщины, даже если закрыть глаза на её возраст, можно было сделать вывод, что его родители попали в катастрофу и умерли, когда он был ещё ребёнком. Неизвестно, знал ли он их при жизни, помнил ли их в лицо или же все его воспоминания ограничивались фотографиями на стенах и рассказами бабушек и дедушек, у которых он остался на попечении.
