Народ потихоньку стягивался, приблизительно раз в минуту открывалась дверь, и входило от одного до трёх человек. И вот дверь в очередной раз тихо отворилась, в класс зашла девушка с короткими светлыми волосами где-то пониже ушей, но повыше плеч. Лицо у неё было с чёткими чертами, заострённый нос и сверлящие глаза. Поначалу я принял её за одну из наших, будучи не в состоянии разбираться в лицах, наблюдая лишь за тем, с какой уверенностью она вошла и села на свободное место прямо передо мной к местному красавцу, по мнению девчонок нашего класса — к Сане.
Прошло десять минут от урока, а учителя всё нет, но это нормально — ожидаемое время прибытия: через пять, максимум десять минут. Что-то начало меня тревожить, знаете, такой беспричинное волнение, когда не понимаешь, откуда могла бы исходить угроза, но явственно её ощущаешь. Я напрягся, но туман расслабления не пропал, время не ускорило своего бега, всё оставалось на своих местах.
Вдруг она повернулась:
— Ты, — сказала она решительно, но очень тихо, — ты был там.
— Где? — спросил я, недоумевая.
Она оглядела меня, я чувствовал это, как рентген проходит сквозь тело, так и её глаза работали. А потом она остановилась, глядя мне в лицо, стараясь что-то там разглядеть. А потом она снова заговорила тем же тоном.
— Ты был там, и многое говорил. Я знаю тебя в лицо, ты сам мне его показывал, ты всё рассказал.
— Чего? Отвали, блин, что ты несёшь?!
— А в чате ты не так говорил, — не меняя тона, сказала она, — хотя это было видно.
Я вдруг понял, что заставляло меня напрягаться. Она продолжала говорить, хотя я ничего не отвечал. Она говорила спокойно, размеренно; она говорила о чём-то очень личном мне, я не понимал всех её слов, воспринимая лишь общую суть и интонацию. Она говорила о моём недалёком прошлом, о том, что я никому не рассказывал.
— Стоп, — сказал я, — не успеваю. Ты из какого чата? И что за чат?
— Меня не было там, где ты меня хотел видеть. Быть может, поэтому ты меня сейчас не узнаёшь, припомни.
Я хотел вспомнить, даже напряг мозг, но вокруг сгустилась давящая тишина — все замолчали, слушая нас. Мы говорили, так, по крайней мере, казалось мне, никто не должен был нас слышать, но нас слушали. Слушали и молчали. Даже Вано не сказал ни слова, он, мой друг, сидел и слушал нас, как и все. Почему-то я решил, что надо выйти. И я вышел, а она за мной, закрывая за собой дверь. Никто за нами не пошёл, я это чувствовал, но и говор они не продолжили, возможно, надеясь подслушать нас.
Мы стояли в коридоре, если его можно так назвать, как раз в переходе в правое крыло, и здесь на повороте создавалась тень. Вдали на подоконниках сидел наш ровесник, и что-то увлечённо записывал в тетрадь, постоянно сверяясь с учебником. Я прислонился к стене.
— Я тебя знаю? Ты можешь назвать ник?
— А зачем? — очень удивилась она. — Ведь тебе он мало чего скажет, тем более, что его можно сменить при случае.
Мне начинало казаться, что я её знаю, что мы уже встречались ранее. Только это было давно, и я не могу припомнить что-то определённое. Она пристально смотрела на меня, а я не знал, что делать — то смотрел на неё так же пристально и внимательно, то прятал взгляд.
— Я не всегда сидела так. Периодически просто читала логи.
Всегда считал вещи, определяющие человека, такими непостоянными, такими несущественными, как то имя, фамилия, ник в чате, телефон, симка в мобильнике. Это всегда казалось неважным, это можно было сменить при случае, некоторые так и делали, надеясь поменять жизнь, обнулив результат. Сейчас это не казалось столь смешным и бесполезным, каким было раньше.
Незаметно за разговором в крыле на подоконниках появились ещё студенты, сейчас их было трое, и каждый занимался своим делом — один писал, два других читали. Было тихо: из-за дверей классов ничего не было слышно, если только не кричать. Между стенами медленно ходило эхо наших разговоров, но вряд ли их кто-то слушал. Я видел, как снег за окном перестал падать, когда в очередной раз уходил от прямого взгляда.
— И что же ты знаешь? — хмуро спросил я.
— Не более того, что ты мне сам сказал. Скажем, что в седьмом классе ты ходил лысым, был освобождён от физкультуры и учился на дому. А ещё, что при слишком долгой работе на компьютере, особенно при общении с народом тебя пробивает на откровенность.
На этаж взошёл учитель с кожаной папкой в правой руке.
— Вы из моего класса? — спросил он недоверчиво, вглядываясь в лица, но ответом была тишина. — Почему не на уроке?
Он ждал ответа долго, секунд тридцать, но его не последовало. В коридоре царила тишина, разбавляемая его тяжёлыми вздохами — он злился, и с каждой секундой всё сильнее. Его лицо медленно покрывалось красными пятнами, папка в руке стала отчётливо дрожать, он с трудом себя сдерживал. А мы стояли молча, не шевелясь и не волнуясь. Я поглядывал, переводя медленно взор, то на него, то на неё; она стояла спокойно, даже не обернувшись на его приход, а мне просто не хотелось реагировать.
Наконец она схватила меня за руку и потащила в другое крыло, подальше от учителя, и поближе к лестнице. Я не сопротивлялся, двигаясь в ногу и стараясь не отставать. Где-то внутри чувство страха сменялось злостью, но эта злость не была привязана к чему-либо, пока она была чистой злобой. Спускаясь вместе с ней по лестнице, мне хотелось ударить по стене так сильно, чтобы либо она треснула, либо моя рука превратилась в кровавое костяное месиво.
Мы прошли мимо сортиров на первом этаже, мимо решёток раздевалочных, мимо всегда бдящего охранника через запасную дверь наружу под самолёт. Здесь всё пространство, не занимаемое полями для занятий спортом и асфальтированными дорожками, было усажено лиственными деревьями, давно опавшими сейчас. Нас обычно каждую весну и осень заставляли убирать территорию от веток, листьев и прочего хлама, вооружившись граблями, мётлами, лопатами и тележками, коих было много в подвалах школы.
Сюда, во внутренний двор не выходило ни одного окна классов — все окна принадлежали коридорам, поэтому нас вряд ли сейчас кто-нибудь видел. Ну, может несколько учеников, но им, скорее всего, было не интересно — чисто чтобы убить время.
Сейчас было самое утро, никто и никогда не занимался физкультурой сразу с утра, поэтому на площадках для игры не было никого. Вдали за оградой виднелся пруд, вокруг коего обычно бегали марш-броски до трёх километров, ибо дорожка, его окружавшая, была длинной километр. Сейчас на ней прогуливались ещё не ушедшие на работу дяденьки с собаками, подавляющее большинство которых было овчарками. Они смешивались с молодыми мамами с колясками и сумками наперевес. Все они укутывались в массивные меховые шубы, либо в шарообразные пуховые куртки, стараясь спрятаться от возможного холода, хотя и была оттепель.
Я начал немного зябнуть — разогревшись в хорошо отапливаемом классе, а теперь стоя на пусть и небольшом, но всё же морозе, конечности начали отмерзать потихоньку. По ней же не было видно, что ей холодно — спортивные штаны и такая же лёгкая курточка вяло меняли свои формы под действием ветра.
И она снова заговорила. Только теперь в её голосе чувствовались нотки раздражения и волнения, как у охотника, поджидающего в кустах с ружьём в руках свою добычу. Я тогда подумал, странно, что ни на самой дорожке вокруг пруда, ни около неё никогда не было собачьего дерьма. Я сам видел, как каждое утро там убирались, и убирались чисто, но вечером, когда последние хозяева уводили своих питомцев по домам, там было чисто.
С тех пор, как мы вышли на улицу, меня не покидало ощущение, которое возникает, когда поутру выходишь из дома, проходишь половину пути, и тут чувствуешь, что забыл что-то важное, а времени возвращаться нет. К тому же звук отбойного молотка, доносившийся с ближней стройки, начал неприятно давить. Каждый удар отдавался грохотом, прокатываясь через меня, как дельфин плывёт сквозь толщу солёной морской воды. Её лицо мрачнело с каждой минутой, а глаза начали бегать. Снова начался мелкий снег.
На очередном ударе отбойного молотка меня вдруг подбросило вверх и назад, как во время землетрясения. Почва стала уходить из под ног, всё затряслось и заелозило, деревья вместе с моей неожиданной собеседницей поползли вниз, а перед глазами оказалось солнце. Меня перекосило и чуть не повалило, но я смог удержаться на ногах.
Туман перед глазами до сих пор не спадал, более того, я вдруг услышал тихий шёпот со всех сторон. Говорило много голосов, и, как мне показалось на долю секунды, это были различные вариации одного голоса. Грохот начал стихать, тряска тоже, хотя, нет, тряска лишь замедлилась: всё вокруг замедлилось, стало тягучим и противным, как слизь на лягушках. Солнце поменяло свой цвет на ярко-фиолетовый, весь мир стал фиолетовым; места, доселе бывшие в тени, стали яркими, их было хорошо видно.
