Примерно через час прибежал Михеев, тот самый, что в прошлое мое сидение здесь приносил нам чай и бутерброды. Он передал начальникам пакет, который они немедленно распотрошили и начали изучать. Зуб даю, показания особиста, бывшего со мной в госпитале. Судя по толщине стопки, там, наверное, были еще и показания всех, кто меня там видел.
А у меня при вспоминании у бутербродах от Михеева явно заурчало в животе. Да так громко, что начальники оторвали головы от чтения и посмотрели на меня.
— Извините, — сказал я. — Просто целый день не ел, конфуз вышел.
— Михеев! — громко крикнул Чхиквадзе, и продолжил, когда тот засунул голову в приоткрытую дверь: — Три стакана чаю нам принеси. И бутербродов старшему лейтенанту.
Я как раз пошел на второй круг описания допроса оберфельдинтеданта, так что неожиданное подкрепление пошло мне на пользу. Удивительно, но третьего раунда не последовало. Второй экземпляр они даже читать не стали, а дали мне назад первый отчет и Чхиквадзе сказал:
— Читай.
— Что значит «читай»? — переспросил я. Мне и в самом деле было непонятно, что читать, да и в любом случае репутация туповатого малого при общении со всякими следаками лишней не будет.
— Допрос читай, вслух. В лицах, — зачем-то добавил Чхиквадзе. — Можно без выражения, но не части и не медли, обычно, как разговаривали.
Я и прочитал, не особо-то много там и было, того допроса. Указывал только, что вроде как тут он захрипел и замолчал, а тут закашлялся. Вот не помню эти хрипы с кашлем, постоянно он задыхался, так что извините, дорогие товарищи.
Особисты слушали, не перебивая, и только когда я сказал «Тут он посинел и я пошел звать врача», пришедший подал таки голос:
— Четыре минуты сорок секунд.
Чхиквадзе кивнул, причем, как мне показалось, довольно, и встал.
— Всё на сегодня, товарищ старший лейтенант, — сказал он безо всяких эмоций. — Сдайте оружие и удостоверение. Переночуете на гарнизонной гауптвахте. Завтра продолжим.
Я достал свой ТТ из кобуры и подвинул его по столу в сторону особиста. Потом достал документы. Тот все сгреб аккуратно, открыл сейф, положил на полку и закрыл дверцу.
— Ну всё. Михеев! — позвал он. — Отвезешь старшего лейтенанта на гауптвахту, пусть его там разместят. Поудобнее, — добавил Чхиквадзе.
До гарнизонной губы ехать было всего ничего. Михеев сидел впереди, я сзади. Не прошло и десяти минут, как шофер остановился перед воротами мрачного здания за высоким забором на Зеленодольской. Мой провожатый постучал в калитку, через пару минут пришел дежурный, вроде сержант, в темноте не видно. Они пошептались, меня позвали и вежливо провели в камеру для комсостава. Даже портупею не забрали! Да что портупея, из карманов даже вытащить ничего не заставили! Странная губа, однако. Впрочем, камера выгодно отличалась от солдатской: и койка не убрана, и застелена, кроме одеяла даже простыня с подушкой имеются, полотенце. К углу стояла еще одна койка, на которой кто-то спал, укрывшись с головой. Санаторий, а не гауптическая вахта, доложу я вам. В таких условиях я до конца войны сидеть готов!
Дверь захлопнулась, и я сел на кровать. Сосед мой зашевелился, повернулся, и спросил:
— Слышь, земляк, закурить есть?
Какой-то у него странный акцент, и не разобрать поначалу.
— Извини, не курю, — ответил я. Как-то не до чужой нужды в куреве сейчас.
В тусклом свете дежурной лампочки я видел только силуэт соседа. Возраст, даже приблизительно, в такой темени не определить, не говоря уж об остальных деталях.
— Ильяз, — встал тот и протянул мне руку. Камера была не очень большой, даже ходить никуда не надо.
— Петр, — представился я. Общаться особо не хотелось, не до знакомств сейчас.
— Второй день здесь сижу, со скуки скоро сдохну, — объяснил мой сосед. — Газеты довоенные еще, половина на самокрутки вырвана. И можно читать устав гарнизонной и караульной службы. Уж лучше с бойцами на плацу строевой занимался, честное слово!
Наверное, татарин. Вроде и правильно говорит, но вместо «Ч» у него получается «Щ». Щестное слово. И «П» он произносит как-то странно, почти «Б» получается.
— Татар? — наугад спросил я. Был у нас в бригаде татарин, кое-чего нахватался.
— Эйе! — ответил Ильяз. — Хам син?
— Э… я советский человек, — улыбнувшись, сказал я. — Но по-татарски почти не говорю, так, несколько слов знаю.
— Эх, а я думал, земляк, — расстроился сосед. — За что на губу попал?
— Да так, переночевать привезли, — объяснил я. — Вроде ничего не натворил, так, чтобы большим людям поудобнее меня на беседу позвать было. А ты за что?
— Начальника обидел. Не виноват, а обидел, — с грустью ответил Ильяз.
— Это как? — заинтересовался я.
— Ну ты же слышишь, как я говорю? — спросил он. — Я же не виноват, что так буквы произношу. А тут построили батальон на плацу, я дежурный. Командиры приехали, генерал, полковник. Нужные вещи рассказывали. А тут полковнику звонят, срочно зовут. Я, как положено, подхожу, говорю, мол, товарищ генерал, разрешите обратиться к полковнику Ебишину. Все смеются, а он обиделся. Трое суток дал…
Посмеялись, поговорили еще немного, Ильяз рассказал о себе. Оказалось, тоже сапер, младший лейтенант. А еще слесарь, и токарь, и электрик немного, и по строительству. Золото, а не человек. Но в итоге я попросил прощения: устал очень, сил нет. Сосед лег на свое место, начал устраиваться и я.
Разговор с младшим лейтенантом немного отвлек, но именно что чуть-чуть. Надо подумать, какие у меня плюсы, а какие минусы. Я снял сапоги и лег на койку. Жестковато, конечно, но бывало и хуже. Так, что это было в конце? Понятно, замеряли приблизительное время моего придуманного допроса. А что перед этим было? Принесли пакет. Скорее всего, особист в госпитале расспрашивал, сколько времени я провел в палате один. А они решили сверить эти показания с моими. Да, не точно, плюс-минус минута, но Чхиквадзе вроде был доволен. И что это значит? Кирпонос сказал, что в первый раз Реваз сделал так, как он ему велел, значит, он должен вроде как быть на моей стороне. Ну, по моим подсчетам, пробыл я там минут пять.
По трупу. Наследил я там? Не особо, трогал кровать, клеенку. Даже если пальчики катать будут, ничего удивительного, опирался, поправлял, всё объяснить можно. Сделают вскрытие? Да хоть сто раз! Я вовремя вспомнил рассказ Власа, того самого старого вора. Это он научил меня трюку с клеенкой. «Только дураки душат подушкой и надеются, что никто ничего не найдет. Перья, Петя, простые куриные перья, их находят в горле и менты себе рисуют палку за раскрытое дело!».
Кто знает, что еще там всплывет до утра? Хрен его знает, товарищ старший лейтенант. Завтра узнаем. А самое главное, утром станут известны результаты авиаразведки. Ночь вон какая: месяц тоненький, новый, зато ни облачка, звезды горстями разбросаны, только летай да смотри, особенно, если знать куда лететь и что смотреть.
Наверное, тут меня и сморило, потому что проснулся я только утром, да и то, не сам, а дежурный, младший сержант, зашел и аккуратно потряс меня за плечо:
— Товарищ старший лейтенант! Просыпайтесь! За вами приехали!
Я сел, протер глаза.
— Умыться принеси, — буркнул я.
— Это сейчас, секунду, — он метнулся из камеры, не закрывая дверь, и принес ковшик с водой, ведро, подал висевшее на гвоздике вафельное полотенце, не очень новое, местами протертое до дыр, да ничего страшного, было бы чем вытереться.
Я плюхнул водой в лицо, прополоскал рот. Воспользовался полотенцем, провел рукой по щеке. Непорядок, конечно, щетина. Но мой вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями остался в приемной, наверное, Аркадий просто задвинул его куда-нибудь, чтобы глаза никому не мозолил. Ладно, нечего тянуть, надо ехать. Чисто выбритое лицо ничем не поможет, если мои слова не подтвердятся. Хотя, конечно, и наказывать меня вроде не за что: ну передал показания умирающего немца, и что? А то, Петр Николаевич, что гонцам с плохими вестями до сих пор рубят головы.
