лежку сделал. До октября перекантуюсь, пока не холодно.
Вспомнилось, как мы коротали там ночь с Наташей, когда отец попытался ее избить, заплесневелый матрас со вспоротым брюхом вспомнился. Не спрашивая, хочет ли, я отдал Каюку еще пирожок и смотрел, как он, зажав ногами узел с пожитками, жадно поглощает угощение. Сколько он не ел? День? Три? Подножным кормом не особо разживешься: поспела только черешня. Но главное — почему он не пошел к приятелям, которые накурят и худо-бедно накормят?
Неужто и правда решил стать человеком? Такое редко, но бывает. Вот так пройдешь мимо котенка зимой, утром обнаружишь его трупик…
Юрка все-таки не котенок — человек. И что с ним делать?
— А чего тебя из дома выгнали? — спросил я, протягивая Юрке третий пирожок.
— Мефал, — ответил он с набитым ртом, прожевал и уточнил: — Алкашей полный дом, бухают, махачи постоянные. Зае**ло. Спасибо за хавку. Реально желудок к спине прилип.
Решение пришло внезапно. Как бы пафосно это ни звучало — будто бы спустилось сверху. Я просто знал, что так — правильно.
— Идем ко мне, — предложил я. — Хоть помоешься, а то от тебя воняет. Чаю попьешь.
Каюк округлил глаза.
— Че — реально? Прям к тебе? А родоки че скажут?
— Отец ушел. Совсем. Мать только завтра будет. Выспишься, откиснешь, а дальше решим.
— Да че там решать! Нафиг я вам уперся, — потух Юрка.
— Почему ты не пошел к корешам? — задал я еще один вопрос, пожалуй, самый важный.
— Не хочу сдохнуть, как Вичка. Они ж все упоротые!
Решение вызрело окончательно.
— Давай ко мне. Пока побудешь там.
Каюк засеменил следом. Бросил в спину:
— Охренеть!
После того, что устроил отец, воровать в квартире нечего. Можно разве что какую кастрюлю вынести. Вот и будет проверка на вшивость. Если Каюк накосячит, значит, я ошибся. Но разве не стоит эта ошибка шанса сохранить человеческую жизнь? Сколько таких жизней оборвалось просто потому, что никто не протянул руку, когда это было нужно?
Мы поднялись на второй этаж, я прошел в кухню и поставил чайник на газ, Каюк остался топтаться в прихожей.
— Иди сюда. Вещи тоже давай, постираем, но не сейчас. Клопов ты не принес, надеюсь?
— Гонишь? Я в море моюсь.
Каюк остановился в дверном проеме, не веря в происходящее.
— Жрать хочешь? Чай, там. Сало есть соленое. — Я сунулся в холодильник. — Ставрида жареная. Что будешь? Суп еще, но он невкусный.
— Су-уп, — мечтательно протянул Каюк. — Сто лет суп не ел.
Я разогрел ему блевунчик, которому уже много дней, и Каюк, хлюпая и чавкая, приговорил две порции. Можно сказать, спас блевунчик. Мне подумалось, что двадцатый век заканчивается, а у нас в стране дети голодают! И ведь не Африка!
Потом Каюк взялся за ставриду и сожрал полтарелки. Рыгнул, сложил руки на округлившемся животе.
— Щаз спою.
Я глянул на настенные часы: до тренировки оставалось двенадцать минут.
— Юра, расклад такой: воду дадут после шести, помоешься и спи. Ешь все, что найдешь, но не обжирайся — понос нападет с голодухи, и вообще помереть можешь. Мы придем ближе к десяти, а завтра попытаюсь найти, где тебе ночевать.
— Мы — это кто? — вытянув шею, спросил он.
— Наташка и Боря.
— А не прогонят?
— Не ссы, без меня они не явятся, а со мной — не посмеют. Все, мне пора бежать, — Я метнулся в детскую.
Юрка тоже вскочил, напрягся.
— Куда?
— На тренировку. Надо уметь бить морды, — ответил я из комнаты, запихивая Борькины и Наташкины спортивные штаны в сумку.
Каюк последовал за мной, снова замер в проеме двери и сверлил спину взглядом. Наконец не выдержал:
— Нафига ты это делаешь? Тебе ж из-за меня прилетит!
Его реакция очень подкупала. Другой бы думал, как подольше побыть в комфорте, а Юрка обо мне печется. Или просто осторожничает, думает, что я потом выкачу счет, который ему не оплатить?
— Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо, — честно ответил я, перекидывая через плечо раздувшуюся сумку.
— Но… зачем тебе?
— Потому что так правильно, — ответил я. — Не ссы, почка мне твоя не нужна, в рабство тебя не купят, уж очень ты хилый. Спать — на этой кровати, — я похлопал свою. — Но только после того, как помоешься. Если грязным ляжешь, вернусь — урою. Понял? — Каюк закивал. — Ну все, бывай!
— Спасибо! — донеслось вдогонку.
Пока бежал на базу, я думал о Юрке. Каким бы он был, если бы родился в нормальной семье? Неплохой вроде парень, только, как же это называется? Соцпедзапущенность.
Ему уже тринадцать, можно ли его направить и сделать из него человека? Не поздно ли? Да и куда девать Юрку? К себе не возьмешь — некуда. В подвал не поселишь: это зона ответственности Ильи, да и друзья будут против, у нас все-таки приличная компания. К бабушке? Будет помогать по хозяйству и ухаживать за скотиной. Но — будет ли? Он же не приучен к работе!
Одно я знал точно: дети не должны голодать и скитаться. Я сделаю все, от меня зависит, мое дело дать шанс, а сможет ли Каюк им воспользоваться — второй вопрос.
На базу я прибежал минута в минуту. В первую очередь пожал руку Илюхе, хоть и пришлось к нему идти в конец зала, который мы выделили под тренировки, затем — Димонам: Минаеву и Чабанову, и непонятно как затесавшемуся в нашу команду Рамилю Мелехову. Но — затесался и прижился, и вот уже почти свой. Гаечке тоже пожал руку, как своему парню.
Наташка и Борька взяли спортивки и пошли переодеваться. Когда вернулись, все уже выстроились по росту, как на физкультуре.
— Ну что, готовы потеть и надрываться? — спросил я.
Все заулыбались. Наташка тушевалась, неуверенная в своих силах. Борька, наоборот, был, как пионер, готов.
— Упражнения выполняем в меру сил, — сказал я. — Кто умер — отдыхает. Ну что, поехали?
И поехали, а я вспомнил тренировки в армии и адаптировал их для хилых нас. Сначала разминка — выжили все. Потом — двадцать минут жести. Думал, Наташка первая сойдет с дистанции, но где там! Похоже, они с Гаечкой доказывали друг другу, что достойны быть в мужской компании.
Первым сдался Борька, распластался на расстеленном полотенце, красный и блестящий от пота. Вторым полег Димон Чабанов. А девчонки держались, отжимались, выпрыгивали. Сам я работал на пределе возможностей, до цветных кругов перед глазами.
Самыми сильными были Илья и Рамиль, но и они распластались на полотенцах, когда выполнили последнее упражнении.
— Ну ты зверь, сенсей, — прохрипел Минаев.
Мне нельзя было
