class="p1">«Резать на части и сшивать ниткой…»
— Выпейте, герр Шевалье!
В огромной ручище Ури появилась фляга. Огюст без удивления отметил корявые швы между пальцев. Кажется, у великана и впрямь не сложилось с докторами.
— Спасибо, господин Ури.
Во фляге оказалось не вино, а странный напиток. Без спирта, кисло-сладкий. С первым же глотком стало легче. Веселее. В конце концов, его не «оформили», не заковали в цепи.
Жить можно!
— Не называйте нас так, герр Шевалье, — чуть подумав, рассудил страшный Ури. — Метафизически это неверно. Мы склонны считать подобное в некотором роде богохульством и узурпацией прав…
— Прекрати! — рявкнул Бейтс. Он явно слышал монолог не в первый раз. — Теолог отыскался! Д‑дверь! Свистни Эминенту, он велел…
Громкое сопение великана заставило громилу умолкнуть.
— Вы неблагодарны, герр Бейтс! Вы быстро забываете все хорошее, если смеете говорить о добром Эминенте в таком тоне. Доброго Эминента нельзя свистнуть. Его можно почтительно пригласить. Очень почтительно, герр Бейтс. К тому же вы часто богохульствуете, а это вредит вашей бессмертной душе!
«С чего бы им, немцу и англичанину, разговаривать по‑французски? Чтобы мне было понятнее? Вряд ли. Возможно, Бейтс не знает немецкого, а Ури — английского. Зато оба худо-бедно говорят на языке Вольтера…»
— Извините, что мы об этом вам напоминаем, герр Бейтс. Такое неприятно слышать. Но мы обязаны предостеречь…
«Ну конечно! Ури — один из швейцарских кантонов. Отсюда и „герр“, и отменный французский. У великана не имя — кличка. Швейцарец-исполин Ури, жертва злых докторишек!»
О чем‑то подобном Огюсту уже приходилось слышать или читать.
— Кончай проповедь! Эминент!
«Где? — изумился пленник. — Ни звука шагов, ни голоса…»
И тут он увидел свет. Синий огонь возник наверху, в темном проеме, куда вела лестница. Вначале точка, затем — дрожащий венец. Огонь рос, струился по ступеням… Шевалье сглотнул, не веря своим глазам. Электричество? Вольтова дуга?
Раздался скрип. Появилась нога в остроносом сапоге.
— Эминент! — возликовал плохо сшитый великан Ури.
Огюст не знал, кого ожидал увидеть. Однако без гения места не обошлось. Раз Нельская башня, то главный здесь — некто в рыцарских латах и шлеме с закрытым наглухо забралом. В крайнем случае годился черный плащ и бархатная маска. Романтика, ничего не попишешь. Дюма Три Звезды вывел бы именно такого Эминента. Сена кишит трупами, убийцы являются во снах…
Плаща не было. Как и лат с забралом. Серые панталоны, дорожный сюртук. Сукно дорогое, но в меру. Полковник в отставке? Хоть маска‑то в наличии?
Про полковника подумалось не зря. На сюртуке того, кто спускался, окружен мерцанием синего огня, над сердцем белел крестик. Золотая корона, узорный синий бант, издали похожий на листок клевера. В орденах Шевалье не разбирался. Прусская Корона? Шведский орден Вазы?
Лицо!
Обошлось без маски, даже без парика. Тонкие губы, длинный нос, впалые щеки. Большие уши оттопырены, кожа ровная и гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад, седины нет и в помине.
— Добрый вечер, господин Шевалье!
По голосу — полвека, по виду — под сорок. А если в глаза заглянуть?
— Не хотелось начинать знакомство с подобного. Но…
Легкий взмах ладони — узкой, холеной. Огюст быстро огляделся. Был хрипатый — нет хрипатого. И великан пропал. Справа — дверь. Наверное, там спрятались.
Сапоги без звука ступили на земляной пол.
— Придется начать с извинений. Господин Шевалье! Я прошу прощения за моих друзей. С вами обошлись бестактно. Но поймите и нас! Мы — иностранцы. Наша миссия требует конфиденциальности. Члену Общества Друзей Народа должны быть понятны наши мотивы.
Взгляды встретились. Нет, Огюст не стал гадать о возрасте таинственного кавалера. Нельская башня, убийца во снах — это театр. А парижская полиция — сугубая реальность. Эминент не напоминал комиссара, но это не повод для исповеди. На карбонария [3] он тоже не слишком походил.
— Сомневаетесь? — улыбнулся Эминент. — Это правильно, господин Шевалье. Мы, собственно, попросили господина Леона пригласить вас, дабы исполнить некое поручение. По нелепой случайности в наши руки попало письмо. Оно предназначалось вам. Прошу!
Конверт возник ниоткуда — упал в протянутую ладонь. Нехитрый фокус заставил Огюста поморщиться. Еще бы пар из ушей пустил! Он хотел уточнить, от кого письмо, что за случайность такая…
Кровь Христова, почерк!
Пальцы дрожали, вынимая листок бумаги. Конверт был уже вскрыт, но Шевалье не стал возмущаться. Все стало мелким, пустым, словно неудачный спектакль. Пляшут строчки, пляшут в немом танце буквы…
«Огюсту Шевалье, 29 мая 1832 года
Дорогой мой друг!
Я открыл в анализе кое-что новое. Некоторые из этих открытий касаются теории уравнений, другие — функций, определяемых интегралами. В теории уравнений я исследовал, в каких случаях уравнения разрешаются в радикалах, что дало мне повод углубить эту теорию…»
Он напрасно обижался. Эварист Галуа написал ему — в ночь перед дуэлью, ожидая последнего в своей жизни рассвета. Прости, дружище, что я смел думать…
Прости!
Читалось плохо — синий свет скорее мешал, чем помогал. Но это было письмо Галуа — настоящее, без «кокеток» и «жалких сплетен». Друг писал о самом дорогом — о математике.
«…Ты знаешь, дорогой мой Огюст, что я занимался исследованием не только этих вопросов. С некоторого времени я больше всего размышлял о приложении теории неопределенности к трансцендентному анализу. Речь идет о том, чтобы предвидеть заранее…»
Шестиугольные снежинки.
Вершины отстоят друг от друга на шестьдесят градусов.
Галуа чуял Смерть. Костлявая торопила, заставляла уплотнять мысли, теснить слова. Ничего, Огюст Шевалье во всем разберется! Если понадобится — и в трансцендентном анализе.
И величины подставит, какие потребуется.
«…Дай напечатать это письмо в „Ревю Ансиклопедик“. За свою жизнь я не раз позволял себе высказывать предположения, в которых не был уверен. Но обо всем, что здесь написано, я думаю уже около года, и слишком уж в моих собственных интересах не ошибиться. Обратись публично к Якоби и Гауссу и попроси их высказать свое мнение…»
Что же ты сделал, Эварист? Что с тобой сделали?
Бумага стала камнем. Огюст заставил себя сложить листок, показавшийся неимоверно тяжелым, спрятал в карман. Завещание друга было простым и понятным. Его работы — стопка бумаг, портфель с медными замками. «Ревю Ансиклопедик». Якоби и Гаусс.
Карл Густав Якоб Якоби, Кенигсбергский университет. Карл Фридрих Гаусс, Геттинген, астрономическая обсерватория.
— Спасибо, господин Эминент. Я могу идти?
— Я не тюремщик. Признаться, мне очень совестно за случившееся недоразумение. Не называйте меня «господином», душой я до сих пор в 1789 году. Той весной я был в Париже — с Демуленом, с Лафайетом. Как здорово все начиналось! А потом — кровь и смерть… Но это не причина опять
