Однако с течением времени этот благочестивый замысел мало-помалу терял свою первоначальную привлекательность. Бланка уже не была девственницей, не была она также холодной и бесчувственной, и ее женское естество все настойчивее требовало своего. Бланку приводили в отчаяние ее «дикие желания», она вела ожесточенную и бескомпромиссную борьбу со своими «низменными страстями», но все ее благие усилия пропадали втуне — воспоминания о ночах, проведенных с мужем, никак не давали ей покоя. И что хуже всего, тогда она, вперемешку с омерзением, испытывала ни с чем не сравнимое наслаждение!.. Все чаще и чаще внутренний голос вкрадчиво нашептывал ей, что как горький привкус во рту запивают глотком доброго вина, так и неприятный осадок тех ночей можно без следа растворить в других ночах, заглушить потоком новых воспоминаний, лишенных горечи предыдущих…
Но еще больше, чем для услады тела, Бланка нуждалась в мужчине для утешения души. Она невыразимо страдала от той тяжелейшей формы одиночества, скрасить которое не в состоянии никакая, даже самая тесная дружба — но только любовь. И бессознательно она уже была готова к тому, чтобы влюбиться в первого приглянувшегося ей молодого человека привлекательной наружности, неглупого, с хорошими манерами и приятного в общении. К счастью, таковым оказался Монтини — хоть и распущенный, но весьма порядочный парень.
Совершив прелюбодеяние, Бланка первым делом внесла определенные коррективы в перечень всех смертных грехов. Если главным оружием Норы в борьбе со своим ханжеством были легкомыслие и полная неспособность к самоанализу, то Бланка противопоставляла ему свой изощренный ум. С поистине иезуитской изворотливостью она убедила себя, что супружеская измена не заслуживает сурового осуждения, если изменяешь с любимым человеком и мужу, недостойному верности.
Впрочем, до окончательного раскрепощения Бланке было еще далеко. Как и прежде, она шокировала подруг своими нелепыми, абсурдными, карикатурными представлениями о приличии, приходя в смущение от самых невинных женских разговоров, в которых ни одна нормально воспитанная девушка не нашла бы ничего постыдного. В постели с Этьеном Бланка чувствовала себя скованно и неловко, принимая в штыки каждую новую его ласку. Ее неотступно преследовал страх перед разного рода извращениями — этими коварными ловушками, которые в изобилии расставил на тернистом пути любви враг рода человеческого. Как-то раз она в пылу страсти она укусила Монтини, да так сильно, что тот взвыл от боли, а на плече у него впоследствии появился внушительный синяк. Потрясенная своим поступком, Бланка немедленно прогнала Этьена прочь, сгоряча обвинив его в том, что якобы он умышленно довел ее до такого состояния, и затем целую неделю не подпускала его к себе.
В конце концов она сменила гнев на милость, однако за время опалы Монтини сделал для себя ошеломляющее открытие. Он вдруг понял, что любит ее всем сердцем, любит как женщину, а не как принцессу, и оттого очень испугался. Пока еще не поздно, Этьен пытался бежать из Памплоны, но Бланка вовремя спохватилась и отрядила в погоню за ним дюжину королевских гвардейцев, которые быстро изловили беглеца и вернули его назад во дворец. Увидев горькие слезы возлюбленной, Этьен мигом позабыл обо всех своих страхах и сомнениях, бросился ей в ноги, моля о прощении, и, конечно же, был прощен. С тех пор он старался не думать о будущем и жил только текущим днем…
Когда граф Бискайский без предупреждения ворвался в спальню жены, утомленные любовники едва лишь погрузились в легкую дрему. Бланка вскрикнула от неожиданности и подхватилась с подушки. В лицо ей бросилась краска негодования.
— Вы?! — гневно произнесла она. — Вы осмелились нарушить мой запрет?!
Александр остановился возле кровати, держа в руке зажженную свечу. За дверью слышалось встревоженное кудахтанье сонной горничной.
— Погодите, сударыня, не кипятитесь. Я пришел совсем не для того, чтобы проситься к вам в постель. Тем более что место в ней, похоже, занято всерьез и надолго.
— Ах, какое великодушие, граф! Какой широкий жест! Я, право, польщена… Гм… Так чему же я обязана честью вашего визита?
Граф вставил свечу в пустой подсвечник на туалетном столике, пододвинул ближе к кровати низенький табурет и осторожно опустился на него.
— Чему, спрашиваете? Скорее, кому. — И он вперился взглядом в оробевшего Монтини.
— Даже так! — Вдруг Бланка сообразила, что она совершенно голая, и торопливо натянула на плечи одеяло. Этьену и вовсе захотелось укрыться с головой. — Ну и ну! Это уже интересно.
— Очень интересно, сударыня. Даже интригующе: принцесса Кастилии, старшая дочь короля, в постели с нищим попрошайкой. Да-а, порой жизнь подносит нам презабавнейшие курьезы…
— Если вы намерены и дальше разговаривать в таком тоне, — предупредила Бланка, бледнея от гнева, — можете не утруждать себя. Лучше уж сразу убирайтесь к чертовой матери.
— Ай, ай, ай! — удрученно покачал головой граф. — Как быстро вы учитесь у Маргариты всем ее порокам — и разврату, и сквернословию! Куда и девалась ваша застенчивость, изысканность в речах… — Он умолк, так как Бланка уже готова была взорваться. — Впрочем, ладно. Прошу прощения за грубость и предлагаю в дальнейшем обходиться без взаимных упреков и оскорблений. Скажем так: лежащий подле вас молодой господин, несмотря на свои бесспорные достоинства, все же недостаточно знатен и богат… мм… для такой высокой должности, как любовник принцессы.
Монтини не знал, где ему деться от стыда и унижения. В словах графа он почувствовал кислый привкус правды — тот самый привкус, который уже давно набил ему оскомину.
— Это не ваше дело, сударь! — зло ответила Бланка. — Вас это не должно касаться.
— Однако касается. Так касается, что даже кусается. Ведь вы, сударыня, хотите того или нет, в глазах всего мира являетесь моей женой. Мне не безразлично, с кем вы делите постель, так как об этом судачат все, кому не лень. И, добавлю, исподтишка насмехаются надо мной. Вы выставляете меня на всеобщее посмешище.
— Скажите еще спасибо, что не на позорище. А я могу это сделать, вы знаете.
Александр тяжело вздохнул:
— Да уж, знаю. Крепко вы держите меня в узде, нечего сказать… Итак, сударыня, после этой словесной разминки, перейдем к делу.
— К какому еще делу? У меня, к счастью, нет с вами никаких общих дел.
— Речь идет об одном милом молодом человеке, который…
— Об этом милом молодом человеке я как-нибудь сама позабочусь, — оборвала его Бланка. — Не смейте вмешиваться в мою личную жизнь, господин граф. Вы потеряли на это право.
— Но я хочу предложить вам полюбовную сделку, — настаивал Александр. — Надеюсь, она удовлетворит нас обоих… всех троих.
Однако Бланка была непреклонна:
— Ничего у вас не выйдет, милостивый государь. Я не собираюсь ронять свое достоинство, заключая с вами какую бы то ни было сделку. Довольно с меня и нашего брака — самого прискорбного события всей моей жизни… Коломба! — громко позвала она.
Тотчас дверь отворилась, и в спальню прошмыгнула молоденькая смуглолицая горничная.
— Что вам угодно, моя госпожа?
— Граф покидает нас. Проводи его к выходу, чтобы он случайно не заблудился.
— Но, сударыня… — начал было Александр.
— Аудиенция закончена, милостивый государь, — кротко произнесла Бланка. — Еще одно слово, и я велю страже вышвырнуть вас вон. Уразумели?
Граф все уразумел. Ему был хорошо знаком этот тон — ровный, сдержанный, чуть ли не ласковый. Таким вот тоном покойный дон Фернандо в былые времена объявлял смертные приговоры провинившимся дворянам и чиновникам. Таким же тоном в тот памятный февральский день Бланка запретила ему под страхом разоблачения переступать порог ее покоев. В состоянии крайнего раздражения она производила еще более жуткое впечатление, чем даже ее отец, ибо произносила свои угрозы не только ласково, но и нараспев. Александр вновь вздохнул, поднялся с табурета и молча направился к двери.
— Ага! — в последний момент вспомнил он, вернулся к столику, вынул из подсвечника свою свечу, пояснив с мрачной улыбкой: — Чего доброго, еще швырнете мне в спину, — и лишь затем вышел.
— Интересно, о какой это сделке он говорил? — первым отозвался Монтини, когда горничная затворила за собой дверь. — Что он хотел предложить?
— Наверняка собирался дать тебе денег, — сказала Бланка, положив голову ему на грудь. — Полагаю, тысяч десять, не меньше.
— Но зачем? Чтобы откупиться от меня? Бланка, родная, неужели ты подумала, что я соглашусь? Да ни за что! Ты мне дороже всех сокровищ мира.
— Знаю, милый. Но он не это имел в виду. По-видимому, он хотел, чтобы ты прикупил себе земель и стал зажиточным сеньором. Чтобы он, видишь ли, не стыдился тебя, как моего любовника.
