Барышни, чиновники и прочая чистая публика смотрели на наш отряд с подозрением. Мы, безусловно, портили общий вид: все в пыли, бородатые, а про сапоги и говорить нечего. В конце концов, нас остановил какой-то нахальный поручик из комендатуры, однако, узнав, что мы сорокинцы, поспешил указать дорогу. Я надеялся вновь оказаться в памятной нам по январю гимназии, но нам отвели какой-то постоялый двор, давно, еще при красных, переоборудованный под казарму.
Покуда мы приводили себя в Божеский вид, прапорщик Мишрис все порывался, несмотря на больную ногу, бежать в город на поиски нашей сестры милосердия. Мы отослали Ольгу в Мелитополь с ранеными после первого же дня боев и, к счастью, Верден ей пережить не пришлось. Я еле удержал прапорщика, велев ему сперва позаботиться о взводе, а затем пообещав отправиться на поиски вместе с ним.
Штабс-капитан Дьяков, едва стряхнув пыль с кителя, заторопился на телеграф, чтобы дать весточку супруге, а мы решили совершить променад по городу Мелитополю, предварительно нанеся визит в городской госпиталь, где, по моим предположениям, должна была находиться Ольга. Отправились мы туда всей компанией – я, поручик Успенский, прапорщик Мишрис и наш цыган, которого, несмотря на все личные моменты, грех было оставлять одного.
В госпитале Ольги не оказалось. Мы проведали раненых и пошли на главную улицу. Признаться, чувствовали мы себя не очень уютно, хотя и надели свежие кители, которые имели, как нам казалось, вполене приличный вид, да и бороды успели подбрить. Но выглядели мы, конечно, не ком иль фо. Особенно, по сравнению с блестящими офицерами, заполнившими мелитопольские улицы. Мы знали им цену, но зато у каждого на кителе сверкал чуть ли не целый иконостас. Мы свои награды, по старой привычке, не надевали. В бою всякое случается, легко остаться без кителя, посему наши кресты надежно прятались. В общем, барышни принимали нас, судя по всему, за штрафников. Того же мнения были, очевидно, и патрули. Поручика Успенского два раза останавливали за неотдание чести, и каждый раз приходилось выяснять отношения.
В конце концов, мы ввалились в какое-то заведение, которое по здешним меркам вполне могло считаться рестораном и, подсчитав наши финансы, заказали что-то более-менее приличное и бутылку «Смирновской» впридачу. На «Смирновской» настоял поручик Успенский, заявивший, что картофельный самогон стоит у него комом в горле.
Мы сидели, покуривая «Мемфис» и мелкими стопочками уничтожая «Смирновскую». Время от времени до нас доносились обрывки разговоров, и мы узнали много любопытного – от подробностей поимки главаря местной чеки до предстоящего посещения Мелитополя Бароном.
Мы с поручиком Успенским углубились в высокоученый спор на весьма животрепещущую тему, – сколькими снарядами дивизионной гаубицы можно накрыть нашу роту. Он, помнится, утверждал, что одного вполне хватит, и лично брался навести орудие. Я все-таки был большим пессимистом и считал, что понадобится не менее трех снарядов. И то, кто-нибудь да выкрутится. Мы приводили аргумент за аргументом, перечисляя памятные нам по Германской типы снарядов, как вдруг я заметил странную метаморфозу, произошедшую с прапорщиком Мишрисом. Прапорщик неподвижно застыл, держа в руке вилку, а взгляд его при этом был устремлен куда-то в угол. Я проследил за ним и понял, в чем дело. Бедный Мишрис!
В углу, в окружении веселой компании в новеньких мундирах, среди шампанского ми цветов восседала Ольга. И вид ее совсем не напоминад военнопленную. Скорее, наоборот.
Через минуту мы все смотрели в ту сторону. Вероятно, взгляды наших прапорщиков были способны в тот момент прожечь даже асбест, но сияние Ольги отражало их без всякого для нее вреда. Офицеры горланили, хохотали, один из них теребил гитару. Ольга весело смеялась.
Первым предложил устроить драку поручик Успенский. Офицеров было пятеро, но он брал на себя двоих. Прапорщик Немно сверкнул глазами и пообещал вспороть первого же супротивника, как карася на кухне. Один Мишрис молчал и, не отрываясь, смотрел на Ольгу. Я понял, что пора вмешаться.
Прежде всего я объявил, что мордобоя не будет. Мы деремся с красными, а не с тыловиками. Возмущенный Немно возразил, что долг офицера – заступаться за женщин. Мне было жаль прапорщика Мишриса, но я не мог не поинтересоваться, оскорбляет ли кто-нибудь нашу сестру милосердия. Воцарилось молчание, наконец, поручик Успенский предложил послать ей букет орхидей. Я отклонил эту идею по причине отсутствия в Мелитополе орхидей, но предложил нечто иное.
В зале этого заведения было место для оркестра, и музыканты уже начали занимать места. Я вынул из бумажника несколько последних сотенных и подошел к оркестрантам. Возле них уже торчали два тыловых капитана, желавшие заказать какую-нибудь «Девочку Надю», но я сослался на то, что нам завтра на фронт, и сейчас мы уходим, и попросил сыграть «Белую акацию». С указанием адресата.
Расплатившись, мы пошли к выходу. Тут дирижер прокашлялся и объявил, что по просьбе офицеров Сорокинского отряда для сестры милосердия Ольги имярек исполняется романс «Белая акация». Уже в дверях я заметил, что Ольга дернулась, беспокойно обводя глазами зал, но нас там не было. Выйдя на улицу под звуки нашей «Акации», мы поплелись к постоялому двору. В городе делать было больше нечего.
Наутро прапорщик Мишрис твердым голосом – во всяком случае, ему казалось, что он говорит твердым голосом – попросил нас в его присутствии об Ольге не упоминать. Я сдержал поручика Успенского, который полез было комментировать это высказывание, и предложил ему вспомнить, что и ему самому – поручику Успенскому, – было когда-то девятнадцать лет. На это поручик хмыкнул и пустился в мемуары о том, каким он был в девятнадцать лет, когда учился на втором курсе Харьковского технологического. Рассказ обещал быть, как всегда, весьма живописным, но тут прибыл вестовой с приказом явиться к штабс-капитану Дьякову.
Наш командир велел немедленно собираться. Нам предстояло выступить в составе 34-й дивизии на Токмак. При этом штабс-капитан Дьяков посмотрел на меня, как бы спрашивая, понял ли я его. Я понял. Полгода назад мы оставили Токмак. Теперь появился шанс вернуться.
Надо было спешить, и я лишь попросил штабс-капитана не брать с нами нашу сестру милосердия. Штабс-капитан чрезвычайно удивился, а когда я в двух словах объяснил суть дела, посмотрел на меня весьма укоризнено. Но уже через минуту заметил, что мы, пожалуй, не успеем забрать ее из госпиталя. Или с того места, где она в это утро пребывает.
Полчаса спустя мы выстроились во дворе, а еще через несколько минут грузились на повозки. Как я понял, красные пытались стабилизировать фронт, и Яков Александрович спешит закрепить успех. Овладев Токмаком, мы могли непосредственно грозить Александровску и выходить на подступы к Южному Донбассу. В общем, у Якова Александровича тут были свои резоны. У нас тоже были свои резоны. Того декабрьского боя я не простил краснопузым, оставалось надеяться, что город будет оборонять та же красно-чухонская дивизия, что так лихо обрабатывала нас из полковых гаубиц. Впрочем, ждать осталось недолго.
