Придя с церемонии подписания договора в весьма взвинченном состоянии, Аркадий вынужден был временно отложить обдумывание произошедшего. Вчера совет атаманов окончательно утвердил лишение
Васюринского адмиральской должности. Не склонные к единодушию бандиты, обычно грызшиеся друг с другом по любому поводу, проявили редкостное для них согласие в судьбоносном для характерника вопросе. И аргументация их при этом излишней деликатностью не страдала. Ивану прямым текстом указали, что он не справился с делом, и вообще-то за такие промашки некоторых отстраняли куда более решительным образом.
Например, вывешивали просушиться на солнышке или отправляли подкормить раков. И вот уже чуть ли не сутки он прибывал в прострации. Весьма ожидаемый отказ стал для него страшным ударом.
Увидев, что друг пришёл не просто расстроенный, а потухший,
Аркадий не решился лезть с утешениями, опасаясь натоптать грязными сапогами в чужой душе. Однако ждать, пока Иван сам очухается от расстройства, не решился. Человек-то немолодой и жизнь вёл… бурную.
Пришлось попаданцу успокаивать крайне расстроенного характерника, уверять его, что потом Хмель и Татарин могут и передумать. Васюринский, от отказа вмиг постаревший, сидел, уставившись в неведомую даль, выглядел мрачнее грозовой тучи и явно самозабвенно предавался унынию.
Поначалу даже непонятно было, слышит ли он Аркадия или пропускает его слова мимо ушей. Знаменитый куренной будто окаменел, хоть на курган выставляй вместо половецкой "бабы".
Уже позже он признался, что почему-то ему в голову тогда, на совете втемяшилось, что его вообще больше на войну не выпустят. И особенно ему стало жалко того, что на мостике большого и грозного корабля ему постоять так и не довелось. Вот и охватила его тоска, сжала, чуть ли не в смертельные объятия. Ивану, может быть, впервые в жизни, захотелось умереть.
Спас друга из пучины отчаяния не Аркадий, прямо скажем – несколько растерявшийся. Очень вовремя вернулся с прогулки Срачкороб. Попаданцу приходилось видеть его в разных состояниях, однако таким ещё ни разу.
Юхим двигался как сомнамбула и производил впечатление оглушенного.
Будто дал кто ему кистеньком по голове, да не рассчитал, что шапка бараньего меха смягчит удар, вот и ушёл он от злого ворога, вроде бы невредимый, но не в себе. Уж про Срачкороба и недруги не посмели бы сказать, что в его голове нечему сотрясаться.
Так и не струсив снег с сапог и полушубка, не сняв с головы шапку, он прошёл, держа перед собой поднятую на уровень груди левую руку.
Глаза у знаменитого шкодника были неправдоподобно широко распахнуты, как у малыша, увидевшего НЕЧТО. Лицо побледнело и сохраняло выражение совершенной ошарашенности. В общем, веяло от Юхима чем-то необычным так, что даже характерник только по названию Москаль-чародей почувствовал неординарность происшествия.
Не прошло такое событие и мимо вроде бы полностью погруженного в себя Васюринского. Когда Срачкороб подошёл к нему вплотную, характерник вынырнул из глубин своей души и принялся осматривать руку как врачеватель. Внимательно оглядев покрасневшую от мороза кожу на кисти, проверяя, нет ли переломов и вывихов выше. Обследуемый попытался было вырвать из лекарских лапищ свою руку, но безуспешно. Исследование было доведено до конца.
– Здоровая рука! – вынес вердикт Васюринский. – Только без рукавиц сейчас лучше не ходить, пальцы отморозить можно.
Эти действия Ивана окончательно вывели из прострации и Юхима.
– Да я и не жаловался на здоровье! – возмутился Срачкороб.
– А чего ж тогда нёс её, будто поломанную? – удивился Аркадий. – И морда у тебя была… будто кто по голове пыльным мешком из-за угла стукнул.
– Никто меня не стукал! Ой, что было… сейчас расскажу.
Попаданец и, слава богу, не спешащий опять нырнуть в себя
Васюринский ожидающе уставились на оживившегося друга.
– Значит, иду я по улице, иду, зимнему солнышку радуюсь, как вдруг слышу – от паперти церкви Покрова – крик, значит… "Глядите люди добрые, вон тот самый Срачкороб идёт!"
Рассказчик последнюю фразу произнёс не обычным своим баритоном, а фальцетом, чтоб было ясно, что это цитата.
– Ну я, значит, зырк туда, думаю, кто это меня поминает и чего я ему сделал? Сами понимаете, встречаются люди, как Аркадий говорит, без чувства юмора, шуток не понимают, н-да…
Юхим потёр правой рукой в рукавице свой не раз сломанный нос.
Некоторые из обделённых чувством юмора имели пудовые кулаки и выражали своё непонимание не только словесно.
– Смотрю, значит, а там нищие стоят, да невдалеке бабки, из церкви вышедшие. Ну, думаю, эти в драку на казака с саблей не полезут, можно и не спешить драпать. Можно, значит, узнать, зачем это я понадобился. А они ко мне прямо гурьбой и кинулись, разве безногие немного приотстали.
– Слушай, – заинтересовался Аркадий, – а ведь и старушки, божьи одуванчики, если их много, затоптать могут. Ты об этом не подумал?
– Не-е-е. Чего им меня топтать? Я над богом обиженными шуток не шучу. Неинтересно.
– И?..
– Ну, подбежали они, значит, окружили меня, а самая шустрая и спрашивает, – Срачкороб опять перешёл на фальцет. – Пане-козаче, это правда, что ты самого дьявола посрамил?
– Ну, приосанился я и отвечаю, что "Истинная правда, посрамил".
– А какой рукой ты его посрамил? – продолжил фальцетить передавая речь бабы Юхим. – Ну, снял я рукавицу с левой руки и поднял, чтоб всем было видно. "Этой!" – говорю.
– И тут они на тебя набросились! – азартно предположил
Москаль-чародей.
– Не-е-е… – замотал головой Срачкороб. – Сначала заорали, как бы не все. Кто "Чудо!", кто "Святой!" кто ещё чего-то орал, не разобрал. А потом да, набросились. Та же шустрая старушка-толстушка вдруг как выпрыгнет и цап за руку и ну её целовать… и другие тоже… с ума сойти, целовали, будто у известного святостью суфия.
– Хм… – слабое подобие улыбки появилось на лице Васюринского. -
Положим, суфия они как раз и придавили бы.
– Ну попа там, отшельника какого святого… в общем – святого человека. С восторгом целовали. Эээ… истово, не из-под палки.
– Так ты теперь и есть первый претендент на святость, – ухмыльнулся попаданец. – Привыкай.
– Как… святость? Какая святость? Ты чего?
У вроде бы начавшего приходить в себя Срачкороба глаза на лоб полезли.
– Самая натуральная. Посрамить одного из самых важных слуг сатаны – великая заслуга!
– Ты чего? Сам же…
– А вот об этом забудь! Даже во сне не упоминай! Мне Богдан намекнул, что твоя святость нужна государству. Можно сказать – всем казакам. Так что терпи казак, святым будешь!
– Не хочу. Да и неправильно это! Святыми должны быть праведники, а я – сам знаешь…
– Эх, сколько приходится делать того, чего не хочешь… а правильно или неправильно… с властями не поспоришь. Лучше дальше расскажи, неужели тебе там только руку и целовали? – не стал скрывать скепсис Аркадий.
– Не-е, не только руку, и полушубок, и даже сапоги. Вот тут я и понял, что действительно затоптать могут… чуть было не опрокинули на землю, стал вырываться – не пускают. Пришлось кулаком по головам лупить и саблю выхватить, над головой повертеть, а самого настырного и перетянуть ею.
– Зарубил?!
– Ты чего? Нет, конечно, плашмя приложил, зато от всей души. Гад в полушубок так вцепился, подумалось – стащить хочет.
– Нищий?
– Ага, как раз сухоногим прикидывался, и здоровый… с вас, бугаёв, ростом, наверное, был, пока не обезножел.
– Ну и отдал бы, святому полагается добрым быть.
– Иди ты!.. – отослал друга по известному сексуально-пешеходному маршруту Юхим. – Он, сволочь, от удара враз про свои болячки забыл, вскочил на свои якобы непослушные хозяину ноги и как рысак убежал. Хрен бы я его без лошади догнал, даже если бы и захотел.
– Так это ж чудо!
– Какое чудо?
– Теперь уже наверное весь город говорит о великом чуде, совершённом святым человеком. Прикоснулся к паралитику своей казацкой саблей и он пошёл своими ногами. Чудо самое натуральное.
– Да он наверняка притворялся! Не был никаким больным, на войну или разбой идти боялся – вот и пристроился народ дурить, себе на пропитание обманом деньги добывать. Чего же тут чудесного?! – разгорячился Срачкороб.
– Как оно было теперь один Бог ведает, а вот что больше ему на паперти не стоять, я совершенно уверен. Раз из тебя решили святого делать, случай объявят чудом, а того хмыря исцелённым.
Эти аргументы Юхима и добили. Бедолага из состояния ошарашенности перешёл в меланхолию. Даже богатейшая его фантазия буксовала при попытке вообразить себя святым. Мысли в голову пошли чередой, одна другой мрачней.
– Это что же, мне теперь по бабам не ходить? И воевать, кажется, святым не положено. А от сидения в келье я или свихнусь и начну кусаться, или вообще сдохну. И шутковать, как я привык, святым не полагается, они ж все люди серьёзные.
