– Ни один, – выдохнул он облегченно. – Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.
– Преторианцы призваны были защищать Цезаря, – вкрадчиво напомнил Макрин. – Всегда и везде.
Камилл сморщился, прикрыл глаза рукой.
– Да, клялись. Везде. В том-то и дело, что везде не получилось. Что было делать? Цезарь мог отказаться… Но тогда бы убили пятерых. И остальных наверняка тоже. А что мы могли? У них – винтовки, у нас – ничего. Меня избили до полусмерти. – Камилл замотал головой из стороны в сторону. – Мне до сих пор по ночам снится, как он сгибается под «ярмом», я пытаюсь помешать, но не могу двинуть ни рукой, ни ногой. Но какая тут вина, если у них винтовки, а мы безоружны?
Макрин сделал знак, и чашу Камилла вновь наполнили до краев.
– Какой ужас! Как вы позволили, чтобы над Цезарем провели позорный обряд! – голос Макрина дрожал от негодования.
– Позволили? – переспросил Камилл. – Если бы могли это предотвратить, мы бы умерли все. Но мы ничего не могли сделать. Охранников было столько же, сколько нас. Все с винтовками. С мечами. А у нас голые руки. Мы все истощены, ослабли после ранений.
– И вы долгое время смотрели, как издевались над Цезарем, и молчали?
– Долгое время? Да нет, все кончилось быстро. Мы закрыли глаза. Никто на самом деле этого не видел. Тех кто видел, мы убили. Всех. Квинт – Малека. Мы – остальных.
– Цезаря били?
– Два или три раза ударили плетью. Я видел следы на коже… потом.
– Он кричал, звал вас на помощь?
– Нет, нет, – перебил Камилл. – Он не звал. Он просто крикнул один раз. Так, сквозь зубы, а потом, нет, не кричал.
Камиллу выпил чашу залпом. Он совсем захмелел. Ведь дети хмелеют быстро. А он сейчас был как ребенок. Он говорил и говорил. Макрин не перебивал его. Лишь успокаивающе похлопывал по плечу. Да безмолвный его помощник подливал в чашу вино.
– Неужели будет официальное расследование? – жалобно спросил Камилл. – Это невыносимо. Император не может такое допустить.
– Нет, нет, вас не в чем упрекнуть! – запротестовал Макрин. – В этом эпизоде. Но тот другой случай? Вот тут я не так уверен… – он замолчал и выразительно посмотрел на Камилла.
Бил наугад. Вдруг получится?
– Какой другой случай? – недоуменно пробормотал Камилл заплетающимся языком. – Другого случая не было…
– Ну, тот, когда… – Макрин замолчал, ожидая новых признаний.
– О чем? Не было никакого другого случая, клянусь.
– Ну я о том, когда… – Макрин срочно призвал на помощь писательское воображение. – Эта драка…
– Ты о драке Неофрона с Квинтом? Так то из-за бабы. Разве такое подлежит какому-нибудь расследованию?
– Нет, разумеется, нет, – поспешно сказал Макрин.
После допроса Камилла отпустили. Домой, к маме. Он шел, оступаясь; порой держась за стены.
– Мы должны были умереть… Мы должны были умереть.
Он распахнул дверь своего домика с пьяным возгласом:
– Пусть этот мир рухнет в Тартар! Я не пожалею. Ни минуты не пожалею. – И залился пьяными слезами. Только теперь он вспомнил, что давал клятву никому не рассказывать о позоре Цезаря. И как это Макрин вытянул из него тайну?
IV
Вечером Крул, развалясь на ложе, опять что-то жевал. Иногда Бениту казалось, что старик и не уходит из триклиния. Так и спит здесь, просыпается, ест, и опять засыпает.
– Как? Получилось? – поинтересовался старик, когда появился Бенит.
– Я узнал такое.
– Знаю, знаю, – махнул рукой Крул и отрезал кусок ветчины. – Скушай, внучек. Ветчина изумительная. Но все это мелочь. Ерунда. Подумаешь, прошел под «ярмом».
– Это значит, что Элий – бывший раб. И его дети, если таковые родятся, получат статус матери, а не отца. Понимаешь? Никто из его детей, кроме Постума, не имеет права быть императором.
– А… Ну к воронам Элия и его детей. Надо вот что сделать. Надо чтобы просочилось в газеты, что в плену Элия избили плетьми, а потом изнасиловали.
– Что за фантазия, дедуля? Тебе захотелось союза Венеры с какой-нибудь телкой?
– При чем тут я. На самом деле Элия оттрахали и избили. Оттрахали так, что он не мог ходить. Это всем ясно. Только все об этом стыдливо молчат.
– Кто тебе такое рассказал?
– Никто не рассказывал. Я и так знаю.
– Знаешь, дед, твои откровения никто из репортеров не посмеет озвучить или поместить в вестнике.
– Заплати сто тысяч – напишут и озвучат, вот увидишь.
– Нет, не напишут.
– Может, за сотню и не напишут. А вот за двести точно напишут. Еще от себя присочинят.
Бенит нахмурился, посмотрел на старика с отвращением и вдруг сказал:
– Нет.
– Почему, мой мальчик?
– Элий – Цезарь Империи. Хотя и бывший. Такое не надо о нем сочинять. И про «ярмо» не надо. Ты понял, дедуля?
– Что за глупая сентиментальность?
– Не надо, – повторил Бенит.
– Я все равно сделаю, – хихикнул Крул.
– Не смей! – заорал Бенит. – Не смей сочинять про отца Постума такое.
– Ты что, привязался к этому гаденышу? К Элиеву отродью? Ну, ты и дурак, Бенит. У тебя есть свой собственный сын. Его и надо сделать императором.
– Не смей оскорблять императора, дед, – прошипел Бенит. – Этот титул священен. Малыш его ничем не запятнал.
– Знаешь, внучок, а ты, по-моему, поглупел, – хмыкнул Крул. – Помнится, Александра, который носил титул Цезаря, ты прикончил лично. Неужели даже на тебя влияет этот урод Элий?…
– Абсурд!
– Или его мальчишка? Может быть, он?
Бенит не ответил, ушел, хлопнув дверью. Кажется, это была первая размолвка между ним и дедом.
В тот же вечер Бенит вызвал к себе Порцию.
– У тебя отныне специальное поручение. И плата будет в два раза выше, – сообщил диктатор своей помощнице. – Ты должна будешь ежедневно просматривать верстку «Первооткрывателя». Назначаю тебя куратором. Все сообщения касательно Цезаря… бывшего Цезаря, – поправил себя Бенит, – мне на стол. А в другие вестники передай: без моего разрешения имя Цезаря упоминать нельзя.
– В Риме отменяют свободу слова?
– Ты забыла закон об оскорблении Величия императора. Пропустишь что-нибудь – растерзаю! – Глаза Бенита сверкнули.
Порции было ясно, что это не пустая угроза.
Глава IV
Январские игры 1977 года (продолжение)
«Бенит – самый лучший литератор, самый мудрый философ, самый эрудированный человек в Риме».
«Акта диурна», канун Ид января [73]
I
В январе выпал снег. Белыми шапками он лежал на макушках огромных пальм. Листья южных красавиц опадали на землю грязными тряпками в серую мерзкую кашу тающего снега. Дети играли с снежки, норовя забросить прохожим за шиворот комок побольше.
«Цитрусовые замерзнут, – думал Кумий, расхаживая по своей каморке, кутаясь в драный шерстяной платок, подаренный соседкой. – И я вместе с ними».
Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далекой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий сделался чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.
Поэт дошел до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечеркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось – оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся в его архиве. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, что это такое. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была чужая. Кто-то дал ее и просил сохранить. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени черные буквы машинописи расплылись. На первой странице значилось:
«Скопировано с рукописи, пришедшей в полную негодность. Рукопись ориентировочно 870–871 годов, сделанная на пергаменте».
И далее шел текст.
Рукопись, найденная поэтом Кумием (без заголовка).
«В моем поместье в…(неразборчиво) я провожу ныне большую часть времени, а не только каникулы, когда знать бежит из Рима, и в Городе остается лишь нищий плебс.
Последнее мое сочинение продается в нескольких книжных лавках. Но я слишком глубоко запрятал смысл, намеки слишком тонки, нынешним читателям их не понять. Береника сказала, что в моих произведениях не хватает чувства. И я готов с ней согласиться. Эта женщина продолжает меня удивлять. Я пригласил ее погостить к себе на виллу. И она приехала. Она по-прежнему красива. Быть может даже красивее, чем прежде. Говорят, в молодости Береника, как Фрина, не пользовалась косметикой. И румянец, и черные полукружья бровей, и ресницы – все было естественным. И сейчас она красится мало. Однако румяна и краску для губ употребляет.
