Между тем турки прибывали — и кричали уже от радости. А несчастливый «Йилдиз Деде» словно только этого и дожидался — задрав корму вертикально, он стал быстро опускаться в пучину, содрогаясь и пуская фонтаны воды из вышибленных иллюминаторов. И вот закрутилась, забурлила воронка, сплетая белопенную спираль. Был пароход — и нету.
«Осмотреться» вылетели все гидро, какие были, скользнул вперёд и быстрый «Гаджибей», но горизонты были чисты, а глубины пусты. И караван двинулся прежним курсом.
В половине шестого по кораблю разнеслась команда:
— Окончить все работы! На палубах прибраться!
А ещё тридцатью минутами позже засвистали дудки, призывая к водочке и ужину. Разносолов не давали, ели кашу с тушёнкой. Вынув трубку изо рта, Тимановский продекламировал:
— «Стада в хлевах, свободны мы до утренней зари!»
Небо на западе побагровело, красное солнце, ясно видимое между тучами и морем, нижним краешком касалось волн. Вахтенный начальник, лейтенант Чутчев, торжественно провозгласил:
— Караул, горнисты и барабанщики наверх! Команда наверх повахтенно во фронт! Дать звонок в кают-компанию!
Начинался ежевечерний церемониал спускания флага.
— Конфуций учил, — негромко проговорил Тимановский, — что лучше умирать с голоду, но ритуал соблюдать.
— В чём-то он прав, — задумчиво сказал Марков, теребя ус.
Караул — десяток матросов с винтовками, горнисты и барабанщики выстроились на левых шканцах, офицеры на правых, команда на шкафуте повахтенно.[127]
Появился каперанг Сергеев, и Чутчев гаркнул:
— Сми-ирно!
Тут же, продолжая ритуал, распорядился караульный начальник:
— Слушай! На-кра-а-ул!
Матросы заученным движением вскинули винтовки, держа их перед собою, пока Сергеев не скомандовал им «к ноге». И вот вахтенный начальник отдал «главную» команду:
— На флаг!
Солнце село, и тут же, вторя движению светила, Чутчев распорядился:
— Сми-ирно! Флаг спустить!
Белый кормовой флаг с синим Андреевским крестом медленно пополз по гафелю вниз. Горнисты и барабанщики заиграли «на молитву», и Чутчев, словно стараясь доходчивей донести распоряжение, громко сказал:
— На молитву! Фуражки долой!
Барабанщик, кудрявый и смешной Фрол Курицын, с выражением прочёл «Отче наш».
— Накройсь!
Множественным движением вернулись на головы фуражки и бескозырки. Марков натянул свою безразмерную папаху-тельпек.
— Команде разойтись! Караул вниз!
Завечерело, и на мачтах зажглись огни — белые клотиковые и красно-зелёные гакабортные.[128]
Тимановский оглянулся — никто не видит? — и постучал трубкой по планширу, выбивая пепел в набежавшую волну.
— Капитан, — негромко обратился он к Авинову, — хочу вас «обрадовать» — вы дежурите с двух до четырёх ночи. Вы и человек десять-пятнадцать текинцев. Говорят, на «Императоре Александре III» силён «контрреволюционный элемент», поэтому им проще. А вот наши «братишки» ещё пошаливают…
— Осмелюсь спросить, ваше высокоблагородие, — осторожно проговорил Авинов, — что-то случилось?
Полковник молчал, набивая трубку табаком, и слово взял Сергей Леонидович.
— Прапорщик Камлач пропал, — криво усмехнулся он, — вместе с матросом 2-й статьи по фамилии Гришко. На корабле их нет, значит, оба в море… Может, не поделили чего или во мнениях не сошлись… А может, эту парочку кто-то третий… того… оприходовал.
— В общем, — заключил Тимановский, раскурив трубку, — бдите, Авинов.
— Так точно! — заверил обоих штабс-капитан.
Дежурство было ему не в тягость, всего-то делов — броди по палубе да поглядывай по сторонам. Громадный корабль был тёмен, он не сиял иллюминаторами, как прогулочное судно. Одетый в броню, линкор шёл вперёд, ощетиненный стволами орудий, походя на рыцаря в латах, с опущенным забралом и с мечом в руках.
Луна пробивалась сквозь тучи размытым пятном, светила, не давая теней, смутно отделяя корабль от моря. Ярко горели отличительные огни, а из труб били шаткие снопы искр, подсвечивавшие клубы дыма.
Кирилл прошёл вдоль левого борта, с кормы на нос. За ним по пятам шагали Саид, Махмуд и ещё человек шесть текинцев, малость обвыкшихся на морских просторах.
— Всё спокойно, сердар, — оскалился Батыр, — пусто и тихо везде, ни один мышь не шевелится!
— Тсс! — вскинул руку Авинов, прислушиваясь. Показалось ему или кто-то в самом деле плачет?
Не показалось — у борта стояла женская фигура, поникшая, опустившая голову. Кирилл подошёл, кашлянув, чтобы дать знать о себе, и спросил:
— Вас кто-то обидел?
Он уже хотел было перевести эту простенькую фразу на текинский — вдруг да поймёт! — когда плачущая повернулась к нему. Это была та самая девушка, которой он помог подняться на борт линкора. Теперь платок не скрывал её лица, вот только смутное сияние луны не позволяло им любоваться.
— Спасибо за участие, — проговорила девица вздрагивавшим голосом, — всё в порядке… — и зарыдала, уткнув лицо в ладони.
Не зная как ему быть — турчанка всё же, — Авинов осторожно приобнял девушку за плечи. А та словно ждала этого — моментально повернулась к нему лицом, прижалась и продолжила реветь.
— Ну, ну… — бормотал Кирилл, поглаживая девушку по спине. — Всё будет хорошо…
— Н-не бу-у-удет… — ныла та. — Вы не понимаете-е… Это из-за меня пароход торпедировали-и, это я виновата, что погибло столько люде-ей…
— Да опомнитесь! — Авинов не знал, пугаться ему или ругаться. — Что вы такое говорите? Кстати, зовут-то вас как?
— Я — Нвард Асатурова. Можете звать меня ориорд[129] Нвард.
— Так вы не турчанка?
— Я из армян, родилась и выросла в городе Карс. Год назад мы переехали в Ван, когда его освободила ваша армия, и там аскеры[130] султана похитили меня — прямо на базаре. Так я стала одалиской в гареме султана-калифа…
…Новый дворец Его Султанского Величества падишаха Высочайшего Османского государства, калифа Решада Мехмеда V, стоял на берегу Босфора и звался Долмабахче Сарай. Фасад этого гигантского здания простирался на добрых шестьсот метров, а внутрь его вели двенадцать ворот.
Но для несчастной Нвард это была роскошная тюрьма. Господи, думала она, жмурясь, чтобы не заплакать, ну за что, за что мне это наказание? Ну как можно было согрешить, чтобы погибнуть в заточении, став изысканной подстилкой на ложе султана?!
…К каким именно воротам подъехала её закрытая карета, Нвард не запомнила — темно было. Два евнуха, стерёгшие «султанскую невесту», толстые и чёрные, зашевелились. Один вылез наружу, другой красноречиво показал на открытую дверцу: на выход, мол.
