Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего еще не кончилось, а только начиналось!
Глава сорок четвертая,
которую слабо нервному и благонравному читателю лучше пропустить
148-й Год Симплициссимуса (1787), раннее утро 13 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов
Вопреки предостережениям Софии, Кимон сразу же поехал в Квиринал. Но там Корнелия не оказалось, и референты, равно как и слуги, на все вопросы трибуна только недоуменно разводили руками. Кимон вернулся в Княжеский квартал, однако и в фамильном дворце Корнелия он не нашел.
Подивившись подобной беспечности многоумного князя, Кимон решил оставить поиски. В тот момент, когда он принял такое решение, экипаж плебейского трибуна внезапно атаковал подозрительный субъект, с ног до головы закутанный в черные одеяния. Охрана задержала субъекта, и тому пришлось бы несладко, если бы Кимон вдруг не опознал в субъекте родного сына.
Без лишних слов Андрей был пропущен внутрь кареты, где и состоялся между отцом и сыном откровенный разговор. Андрей узнал о шантаже отца Софией, а Кимон, в свою очередь, узнал, каким недобрым промыслом жестокой Фаты надежный сын, его преемник, достаточно благочестивый аколит, оказался замешанным в зловредной ереси Ульпинов.
Если вы, читатель, это запамятовали, пробежите глазами шестую главу нашего романа.
Разобравшись в обстановке, отец и сын пришли к единодушному выводу, что доверять вероломной Юстине нельзя и что ей, когда она добьется своего, ничего не стоит передать кошмарные улики в Курию… недаром клятву кровью Фортуната отказалась дать! Из этого следовало, что спасти Андрея может единственно Корнелий Марцеллин, лишь он способен одолеть коварную Юстину.
Чтобы не привлекать к своей заметной персоне излишнего внимания, Кимон уехал, — а Андрей, закутавшись обратно, остался ждать у врат марцеллиновского дворца, ежесекундно трепеща, что кто-нибудь его признает и сдаст милисам в белых ризах, его, презренного еретика.
Если вам, читатель, когда-нибудь приходилось стоять холодной ночью под дождем, с пока еще свободной петлей на шее, вы, несомненно, проникнетесь страданиями злополучного Андрея, если же нет, поверьте автору: эта ночь окажется самой ужасной в несоразмерно длинной жизни Андрея, и те великие, решавшие сейчас его судьбу, в другое время горько пожалеют, что эта ночь не стала для Интелика последней…
Таким несчастным его и обнаружил Корнелий Марцеллин, вернувшийся в свой дворец на рассвете. Когда грузная фигура, чем-то похожая на большой комок слипшейся грязи, метнулась к княжеской карете и, заламывая руки, жалобно взмолилась о спасении, первым интуитивным побуждением Корнелия было оттолкнуть комок ногой, дабы скрылся он с глаз — туда, где этой грязи место. Затем Корнелий вспомнил, что место этой самой грязи в его планах пока еще не занято другой, и пригласил Андрея во дворец.
Там злополучный делегат сумел избавиться от черного плаща и чуть придти в себя. Хозяин укрепил его вином; в ответ Андрей поведал душераздирающую историю о кознях злой врагини. Корнелий слушал с мрачным видом, не вмешиваясь, не перебивая; бойкий на язык делегат и не представлял, какое яростное пламя бушует в сердце покровителя! — …Спасите меня, ваша светлость, — закончил он рассказ, — я верный человек ваш, я пригожусь еще не раз! Спасите, во имя светлого Творца и всех великих аватаров!
Корнелий беззаботно повел плечами.
— Не понимаю, юный друг народа, о чем тревожиться тебе.
Андрей со страхом посмотрел на покровителя, и не поверилось ему, что покровитель мог сказать такое!
Забыв остатки делегатского достоинства, Андрей пал на колени и молвил сбивчиво и торопливо:
— Помилосердствуйте же, ваша светлость! Не я ли вам сам доносил, как было дело?! Ночью это случилось… в октябре Года Химеры… когда нарбоннские владыки склоняться приезжали! И этот Варг свирепый, лютый зверь, язычник, меня словил той ночью… и заставил идти на площадь… на Форум, где еретиков у позорного столба держали. Но сам я их не трогал…
— А отпечатки пальцев на оковах разве не твои? — с едва заметной ухмылкой вопросил Корнелий.
— Д-да… — икнул Андрей. — Но он меня заставил, этот вепрь! Иначе б он меня убил! Ну, как же, ваша светлость, вы не помните!
— Я помню, помню! Заметь, однако, юный друг: историю освобождения еретиков Ульпинов я знаю только с твоих слов. А что было на самом деле, известно лишь богам. Вдруг ты действительно… ну, понимаешь, о чем я говорю.
— Вы мне не верите?!! — с искренним ужасом в голосе вскричал Андрей.
— Успокойся и не вопи. Считай, я тебе верю, даже если ты скрывающийся еретик.
— О, боги!.. Зачем мне быть еретиком? Я жертва лютого злодея!
— Осталось только доказать это священному суду, — философски заметил Корнелий.
— За что ж вы так… Я ли не ваш слуга?
— Достаточно ли ценный ты слуга, чтоб за тебя быть обвиненным в потворстве злобной ереси? — вопросом на вопрос ответил Корнелий.
— Я знаю, вы найдете выход, ваша светлость! Я не хочу умирать!
— Ты слышал, что сказал по этому поводу Лукреций?
— А? Лукреций? Какой Лукреций, ваша светлость?
— Тит Лукреций Кар. Не знаешь о таком? Ну ладно… Он сказал:
«Ips Epicurus obit decurso lumine vitae,
Qui genus human ingenio superavit et omnis
Restinxit stellas exortus ut aetherius sol.
Tu vero dubitabis et indignaber obire?».
— Зачем смеетесь надо мной вы, ваша светлость? Вы знаете, я не силен в латыни.
— Ах, да, прости… И верно: зачем тебе латынь, речистому слуге простого люда? Это ученым еретикам она нужна, а ты не еретик, просто воинствующий невежа. Я для тебя переведу:
«Сам Эпикур отошел по свершении поприща жизни,
Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивши.
Всех, как и звезды, всходя, затмевают эфирное солнце.
Что ж сомневаешься тут и на смерть негодуешь свою ты?».
— Ваша светлость, — упавшим голосом молвил Андрей, — если вы не защитите меня, моему отцу придется выполнить желание Юстины. И вы не станете первым министром.
— М-да… — вздохнул Корнелий. — Это было бы весьма некстати!
— И я о том! — вскричал воспрявший духом. — Защитите меня, ваша светлость, и все мы, как один, с великой радостью за вас проголосуем!
— А как, по-твоему, я должен защитить тебя?
— Не мне, ничтожному плебею, давать советы вашей светлости, потомку Величайшего Отца.
Корнелий рассмеялся:
— Слышали бы тебя твои избиратели! Да, между прочим, а как тебя угораздило нарушить наш уговор? Я ясно воспретил тебе митинговать с Софией где-либо, помимо Плебсии.
— А разве у меня был выход?! — с болью и ненавистью в голосе отозвался Андрей. — Она возникла, эта демоница, и налетела на меня! Знай я заранее, как выйдет, подготовился бы. Героя настоящего сыскал бы, она бы не придралась…
— Ты глупо поступил, дружок, выставив дешевого комедианта с мнимыми ранами. Зачем? Ужели мало я тебе плачу? Надеялся еще урвать на этом деле? Нехорошо, ох, как нехорошо!
— Да кто мог знать, что княжеская дочка заявится на митинг и выступать полезет? Ведь даже вы не знали, так?
— Ну что ты! — насупился Корнелий. — Мне и в голову не приходило, что дочь Юстинов унизится до вашей дикой сходки. Однако, друг мой ненасытный, должен тебе сказать, она поступила гениально. Если бы документы по делу Ульпинов вспыли сами по себе, и ты, народный делегат, вдруг, ни с того, ни с сего, был бы обвинен в зловредной ереси, все возмутились бы, и процесс угас бы, не начавшись. А так, после злополучного митинга, общественное мнение готово без суда осудить тебя: действительно, плебей, ударивший великородную княгиню, вполне способен оказаться еретиком!
— Клянусь вам всем, что свято для меня, клянусь отцом и мамой, и всеми аватарами, самим Творцом клянусь, не трогал я ее, проклятую! Я спорил с ней, то правда, но я ее не трогал! Она сама воздела на меня тот костыль, как Одиссей на Терсита… Она меня убить хотела!
— Странно, что этого никто, кроме тебя, не видел. Свидетели утверждают, ты первый на нее набросился.
— Помилуйте, великий господин! Вы знаете меня, я же не безумный! Клянусь, не трогал я ее, наоборот, предупреждал: уйдите, ваша светлость, здесь вашей светлости опасно! А те свидетели… ее наймиты, не верьте им!
«Нет, здесь другое… — думал Корнелий, постепенно утверждаясь в своем подозрении. — Зачем София пришла на митинг? Чтобы послушать грозного витию? Конечно, нет, не для этого она рисковала жизнью, выбираясь из Астерополя. София пришла на митинг, чтобы выступать. Зачем ей нужно было выступать? Чтобы оспорить жалкого плебея? Очевидно, нет. Чтобы унизить? Тоже нет, — она не мелочна, особенно в таких делах. Чтобы показаться победительницей толпе? И снова нет, — ибо презренная толпа не делает погоды. А это значит, София с самого начала играла на конфликт. Она последовательно, шаг за шагом, обостряла ситуацию. Пусть заберет меня Эреб, если я неправ… она нарочно злила этого злосчастного Интелика! Зачем? Она хотела, чтобы он ее ударил. Но он бы не ударил ее в самой лютой злобе, он вошь[103], а не самоубийца… Следовательно, ему нужен был толчок… конечно же, ментальный импульс! Она разозлила его до состояния, когда он уже с трудом контролировал себя, и нанесла коварный мозговой удар! Это объясняет, почему Андрей почувствовал смертельную угрозу, исходящую от нее: эту угрозу София ему внушила… и он бросился на нее, надеясь защититься… Эврика! Сия гипотеза объясняет и прежде несуразные свидетельства о том, будто в районе озера Феб видели стимфалийскую птицу… как раз накануне необъясненного возвращения Софии!
