Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.
Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории, да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.
Вот так и жил Корнелий Марцеллин до самого мгновения, когда из уст Андрея Интелика услышал предложение убить Софию Юстину. И он внезапно понял, что эта грязь живая вольна отнять у него единственное, что дорого ему по-настоящему. Душа взъярилась, он возжелал наброситься на этого — и разорвать своими собственными руками. Но тут же запустился механизм его своеобразной логики, и Корнелий осознал, что смерть для этого слишком мала, любая смерть мала, да и какая смерть у грязи может быть? Нет, бог-герой обязан поступить иначе… Корнелий скоро понял, как.
В наружности его ничто не изменилось — страсть научила его владеть собой, как не умел владеть никто. Лишь узкие раскосые глаза утратили привычный серовато-металлический отлив и налились кровью; в полутьме тихой палаты, где сидели они, эти глаза могли показаться полыхающими буркалами демона. Но голос не был похож на рев чудовища, волнения вовсе не слышалось в нем, когда Корнелий прервал Андрея простым вопросом:
— Ты, плебей, предлагаешь мне, в ком кровь течет святая Фортуната, убить другую, мне этим подобную?
— Вам самому не нужно заниматься этим, — поспешно ответил злосчастный. — Я подберу опытных людей и подготовлю все, как надо. А после другие уберут убийц, и концы в воду!
— Так значит, ты желаешь, чтобы я всего лишь благословил тебя?
Андрей кивнул, по-прежнему не глядя в глаза покровителю.
И тут Корнелий подумал, какое счастье, что грязь умеет говорить… грязь выдала ему свои намерения… а ведь могла начать действовать и без его высокого благословения!
Корнелий встал и указал Андрею следовать за собой. Какой-то страх проснулся в делегате, возможно, это и была пресловутая интуиция харизматических натур… Андрей задрожал всем телом и вопросил:
— Куда вы отвести меня хотите, ваша светлость?
— Твое занятное предложение нам следует обговорить не здесь, а в подобающей для этого палате, — отрезал Корнелий, и Андрей против воли поспешил за ним…
Они миновали много галерей и комнат, углубляясь в недра марцеллиновского дворца. В конце пути даже слуги перестали попадаться. Липкий страх сотрясал Андрея, но ноги несли его вслед за покровителем… а голове казалось, что это спуск в преисподнюю.
Андрей скоро узнает, сколь недалек он был от истины.
Корнелий остановился в тихом темном коридоре у большой двери.
Пока он отпирал дверь тремя огромными фигурными ключами, его незадачливый спутник напряженно вслушивался в тишину. И чудилось Андрею, что где-то рядом, возможно, за соседней дверью, раздается довольное утробное рычание… кто-то чего-то ест… или, вернее, судя по резким, томным стонам, кто-то с кем-то совокупляется… но это непохоже на привычную любовь!
— Входи, отважный друг народа, — сказал Корнелий, и Андрей покорно переступил порог.
Мгновение спустя, когда внезапно зажегся свет, злосчастный бросился обратно — но дверь уже закрылась… с тем же эффектом он мог бы атаковать скалу!
Комната была не большой и не маленькой: в ней свободно размещались два широких дивана, шесть стульев и кресел, все необычной конструкции, а также странное сооружение, гибрид многоярусной кровати и этажерки для книг… вот только полки были пустыми, но от сооружения к стене тянулись провода.
Еще в комнате был видиконовый пульт — но не было видиконового зеркала.
Однако самое любопытным в палате являлось иное: все стены, пол и потолок были покрыты зеркалами.
Внимательный читатель нашего романа, наверное, уже догадался, что Корнелий привел Андрея в так называемую «запретную комнату».
Сперва Андрею показалось, что в комнате нет никого, кроме его и Корнелия многочисленных зеркальных отражений, но вдруг в одном из зеркал он обнаружил отражение змеи. Она свисала с вершины многоярусной кровати, такая красная, с мелкими щетинками, и чуть подрагивала, словно некий странный смех сотрясал ее. Приглядевшись, Андрей понял, что это не отдельная змея, а чей-то хвост; создание, которому принадлежал сей хвост, очевидно, пряталось на вершине гибрида.
Говоря по правде, даже не будь в этой зеркальной комнате неведомой твари с красным чешуйчатым хвостом, Андрей испытывал бы не меньший суеверный ужас.
А князь Корнелий, не выказывая никаких чувств, уверенно проследовал к пульту, опустился в кресло и нажал три клавиши. Совершив это, он дружелюбно улыбнулся серому от страха Андрею и жестом пригласил того в кресло напротив; народный делегат противиться не смел.
— Мы можем говорить свободно, — доверительно заявил Корнелий, — нас никто не услышит: эта комната совершенно изолирована от суетного мира… Итак, любезный друг народа, ты внес идею одним махом избавиться от всех проблем. Я верно тебя понял?
Андрей конвульсивно кивнул. Он осознал уже, что совершил, возможно, самую ужасную ошибку в своей жизни — но отступать было некуда; так ему, Андрею Интелику, казалось.
— Твоя идея по душе мне, — заметил Корнелий. — Действительно, если имеется человек, который создает проблемы, то почему бы не избавиться от такого вредного человека? Ты понимаешь меня, благоразумный друг?
В этот момент сверху послышался тихий пронзительный смешок, и Андрею стало совсем не по себе: не могут никакие твари так смеяться!
С трудом отведя взгляд от красного щетинистого хвоста, Андрей призвал остатки мужества и промолвил:
— Позвольте, ваша светлость, мне отбыть… нам время дорого. Иначе будет поздно!
— Ты снова прав, шустрый мой друг Андрей Интелик! — воскликнул Корнелий. — И даже больше прав, чем думаешь: нельзя нам тратить ни минуты даром! Поэтому начнем, пожалуй…
Он вдавил другую кнопку пульта, и несколько секунд спустя большое зеркало за спиной Марцеллина пришло в движение.
То, что узрел Интелик дальше, представилось ему живым кошмаром.
Из открывшегося проема вылез громадный человек, не человек даже, а истое чудовище — черное, как обсидиановая глыба, в два роста высотой, с руками, похожими на медвежьи лапы, с ногами, как у настоящего гиппопотама, и с головой, несоразмерной малой в сравнении с ужасным телом.
Великан был совершенно наг, и Андрей мог видеть детородный инструмент, болтающийся меж ног, настолько крупный, что определение «жеребячий» казалось бы для него слишком скромным.
— Гуллах, мой верный раб, — представил монстра князь Корнелий.
— Он из народа лестригонов, о чем свидетельствуют необычный рост и наличие единственного глаза.
Андрей, конечно, видел лестригонов не однажды — их часто выставляли на Невольничьей Агоре, — но этот экземпляр походил на виденных Андреем лестригонов, как Геркулес на жителей Пигмеи.
Тем временем Гуллах сделал два шага в сторону Андрея, и этими двумя шагами преодолел разделявшее их пространство. Издав отчаянный вопль, Андрей выскользнул из кресла и кинулся в сторону двери.
Вероятно, он ошибся направлением, потому что навстречу ему открывался другой проем, и оттуда выходила женщина. Собственно, Андрей не сразу понял, что это женщина, потому что формы женские у нее практически отсутствовали, зато имелась крепкая мускулатура. Была женщина еще чернее телом, нежели лестригон, а по росту занимала срединное положение между Корнелием и Гуллахом. Андрей едва успел вместить ее в свое смятенное сознание, как эта женщина схватила его за волосы одной рукой и подняла без видимых усилий.
Андрей зашелся диким криком. Водворенный обратно в кресло, он на мгновение умолк, чтобы услышать от Корнелия:
— Напрасно ты надсаживаешься горло, друг любезный: не я ль тебе сказал, что нас никто отсюда не услышит? Ну разве только боги, — с леденящей ухмылкой прибавил он.
