Один голос:
– Сын Монфора!
Другой:
– А, так я не ошибся…
Наклонившись, этот человек засматривает в мутнеющие глаза молодого бигоррского графа. Назойливо так смотрит, будто влезть хочет.
– Я Рожьер де Коминж, родич. Признал меня?
Гюи шевелит губами. «Pater nos…» В углу рта выступает розовая пена.
Выпрямившись, Рожьер с размаху бьет его в бок ногой.
– Вот тебе Бигорра!..
И еще Рожьер говорит, не заботясь больше о том, слышит ли его Гюи де Монфор:
– Перебросьте эту падаль в Нарбоннский замок. – И добавляет, усмехнувшись: – По кускам.
* * *
Незрячая и глухая, подстреленной гусыней бьется Алиса. Кричит по своему ребенку, будто мужланка из Иль-де-Франса. Зареванные дочери виснут у нее на руках.
Пшеничные волосы, доселе не знавшие седины, разом подернуло пеплом. Растрепались, мотаются помелом.
Пугая дочерей, Алиса бессмысленно мычит и стонет.
Но вот врывается, на ходу расплескивая горячее, Аньес – тощенькая, невидная Аньес, нерадивая прислужница, подружка Гюи де Монфора. Того Гюи, что лежит сейчас в гробу, до глаз закрытый покрывалом.
Аньес бесцеремонно отрывает от Алисы девушек, отпихивает их в сторону, словно ненужный хлам. Она цепко хватает Алису за шею, приобняв ее – крупную, дрожащую всем телом. Подносит питье к трясущимся губам госпожи.
Алиса отбивается, пытается увернуться. Но настырная, ненавистная сейчас Аньес – откуда только наглости набралась! – силком поит ее, щедро поливая при том роскошный атлас графининого платья.
Алиса выталкивает из груди трудный крик:
– А! А! А!
– Голубчик, – бормочет Аньес, выронив кувшин (разбился, разлился!) – Голубчик, родная…
Аньес гладит ее по распухшему лицу, по волосам, целует ее колени, ее ноги, и все бубнит и бормочет, все поет и плачет:
– Родная, милая…
И все это тонет в низком бабьем вое.
И вдруг Алиса замолкает.
Замолкает в то же самое мгновение и Аньес, разом перепугавшись до смерти: такую-то дерзость явила!
Поглядела на нее Алиса с недоумением. И спросила:
– Ты кто?
– Я… Аньес…
Так ничего не поняв и не вспомнив – имя «Аньес» ей ничего не говорило – Алиса пала девушке лицом в колени. Медленно поглаживая ее содрогающиеся плечи, Аньес запрокинула голову и молча подавилась слезами.
* * *
Второй сын Симона завернут в отцовское знамя с рычащим вздыбленным львом. Отец по правую руку, мать – по левую; оба холодны и строги и избегают встречаться глазами. Робер и Симон-последыш цепляются за Амори, а тот оглушен и растерян.
Аньес прячется среди домочадцев, ближе к выходу из часовни. Боится, как бы госпожа Алиса ее не заметила и не признала.
Епископ Фалькон, бледный, с покрасневшими от бессонной ночи веками, ведет погребальную службу так бережно, будто младенчика на вытянутых руках несет. Слово за словом отпускает на волю, постепенно облачая убитого в одежды любви и света.
У лежащего в гробу недостает левой руки. Тело Гюи рассекли на части и весь день, забавляясь, бросали через стену, в Нарбоннский замок. Солдаты собирали их по двору и сносили в часовню.
К вечеру Симон заглянул туда, где покоился сын. Увидел. Левой руки так и не нашли. Стояла жара, медлить с похоронами было нельзя. Симон велел отпевать как есть.
И вот теперь, пока идет служба, Симон старается об этом не думать.
июнь 1218 года
Что солнце не выжгло, вытоптали ноги – вокруг Нарбоннского замка не сыскать ни травинки. Земля утоптана, высушена, едва не звенит. Низко нависает белесое тулузское небо.
Эдакое диво громоздится у полуночных ворот, тех, что обращены к дороге, уводящей прочь от Тулузы!
Устойчиво расставив ноги, задрав голову, любуется граф Симон огромной осадной башней.
Еще прежде по симонову зову примчался из Нима Ламберт де Лимуа, знаток и обожатель механизмов. Несколько дней провели неразлучно, об орудиях рассуждая. Симон вспоминал то, что в Святой Земле успел повидать; Ламберт же свои мысли высказывал.
Башню поименовали «Киской» – за то, что рычаги для метания камней и горящих факелов сходны с кошачьими лапками. Киска – сооружение затейливое и грандиозное, наподобие собора. Сверху, кроме хищных лапок, есть впивучий мост с крючьями: как закинешь на стену, так вгрызется – не оторвешь. Катапульта у Киски мощная, брошенный ею камень летит на версту.
Ходят Симон и Ламберт вокруг Киски, едва не облизываются: нравится им.
Башня громоздится над ними на высоту в три симоновых – немалых – роста. В длину же она вдвое больше, чем в высоту.
Она лежит на больших деревянных катках.
Хоть и утоптана, хоть и высушена летняя земля, хоть и черствее она рабской доли, а все же Киска проминает на ней глубокие борозды.
«Или я брошу Тулузу себе под ноги, или она меня убьет».
Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.
Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.
Были среди франков и такие, кому эта страсть виделась одним неразумием. И не скрывали они от Симона своих мыслей, ибо во всем были ему равны; помогали же ему из любви к Господу и Церкви и по вассальному долгу перед королем Филиппом-Августом.
И сказал Симону мессир де Краон, знатнейший рыцарь из тех, что прибыл в Лангедок по зову дамы Алисы:
– Сдается мне, мессир, что вы охвачены безумием.
Симон погладил Киску, будто это была девушка, и охлопал ее бревенчатый бок, будто была она добрым конем, и ответил Краону так:
– Я думаю зажечь город греческим огнем. – Он произнес «грижуа», «греческая забавка» – слово, известное всем, кто был в Святой Земле. – Клянусь Святой Девой, мессир, Тулуза на своей шкуре изведает, каково это изделие сарацин!
Краон – ровесник Монфора; как и граф Симон, состарился под кольчугой и шлемом.
И отозвался Краон:
– Господь с вами, мессир! Не пепелищем же собираетесь вы править?
Но тут вмешался кардинал Бертран, раздраженный всеми и вся.
Для начала напустился на Краона.
– Так что же вы, мессир, – загодя ярясь, осведомился кардинал, – сомневаетесь в том, что Господь поможет нам овладеть Тулузой?
Краон, в глаза легату дерзко глянув, сказал:
– Я сомневаюсь в том, что графу де Монфору вольготно будет править пепелищем.
А легату только дерзости и надо было. Раскричался:
– Не всякому слову, какое рвется с губ, волю давайте! Думайте, мессир, прежде чем говорить! Не усомняйтесь в милости Божией! Господь осудил Тулузу смерти и послал меня сказать вам это.
– Да? – насмешливо молвил Краон. – А я-то, темнота, думал, будто вас послал папа Гонорий…
Легат вспылил. Хотел ударить Краона по лицу, но Краон перехватил пастырскую десницу.
Кардинал Бертран выдернул руку и резко сказал:
– За слабоверие и дерзость я осуждаю вас посту, на хлеб и воду.
– Надолго? – спросил Краон.
– На два дня.
Краон повернулся к Монфору и сказал высокомерно:
– Знать бы заранее, какие дела здесь творятся. Не стал бы слушать вашу супругу. Ноги бы моей здесь не было! А вы, мессир де Монфор, оставайтесь ковать свою погибель, коли вам охота.
Симон только и сказал ему:
– Прошу вас, мессир, подчинитесь легату.
И ушел Краон в бешенстве.
А легат, проводив его глазами, начал Симона грызть.
– Вы теряете уважение воинов Христовых. Скоро вы не сможете удерживать их в руках. Вы нерешительны, вы стали слабы…
Симон сжал губы, чтобы не отвечать.
Кардинал Бертран сощурил глаза – за долгую зиму успел возненавидеть Симона – и добавил едко:
– Должно быть, старость притупила ваш воинский дар, а неудачи и грехи лишили рассудка…
Симон склонил голову и тихо спросил легата:
– Святой отец, могу я нижайше молить вас об одной милости?
– Просите, – отозвался легат, немного удивленный. Он не ожидал от Монфора такого смирения.
– Уйдите, – еле слышно проговорил Симон. – Ради всего святого, уйдите отсюда!
* * *
– Давай!..
Под крики, рвущиеся из натруженной утробы, под резкие сигналы свистков, тянут башню за кожаные ремни. Будто гребцы на галере: взяли! взяли!..
Тяжелые колеса катков, сделанные из цельного спила, начинают оборачиваться.
– Давай!.. Давай!..
Долго, натужно влечется башня под стены Тулузы. Вот она выплывает из-за Нарбоннского замка – смертоносное чудище, одних устрашая, других радуя.
Сбоку от тянущих башню идут солдаты с высокими щитами, прикрывают от стрел и камней.
А Тулуза, едва только завидев Киску, тотчас же признала в ней свою близкую погибель и начала обстреливать сразу с двух сторон: от Саленских ворот и от ворот Монтолье.
