так думали. Когда же стоящие в толпе люди в нацистской форме потянули из кобуры пистолеты, тогда и началась та самая кровавая вакханалия, что привела к многочисленным жертвам.
Крики… Выстрелы… Падающие на пол тела…
Время превратилось в череду фотовспышек. Вспышка — кадр. Вспышка — кадр. Резко, очерчено, моментально. Движения без остановки. Стрельба на поражение. Никаких чувств, только желание забрать с собой побольше.
Голая Ангела среди лежащих тел… Опрокинутая каталка и ползущий Гитлер…
Грохот и пальба как музыка боевого гимна. Не забывать дышать, чтобы протолкнуть пахнущий гарью воздух в легкие. Прыжок, выстрел, перекат. Снова прыжок, но уже в другую сторону. Опять выстрел. Хрипы и крики боли. Кляксы крови на белом поле свастики. Серое вещество на красном поле...
Я прыгал из стороны в сторону, стреляя не в людей — в дьяволопоклонников. Патроны кончились — я подхватил другое оружие. Колонны как нельзя лучше помогали укрыться и уйти с линии огня…
Во рту возник металлический привкус крови, похоже, что прикусил щеку. Левую руку рвануло в сторону, а после на месте рывка возникла боль, как будто приложили к коже раскаленный арматурный прут. Кожа тут же окрасилась красным.
Хреново, если так будет течь, то вскоре могу грохнуться от потери крови. Ладно хоть пуля прошла навылет, а не застряла в мясе… Я в несколько движений расстегнул у лежащего охранника ремень и вырвал его из штанов. Хоть какой-то жгут, чтобы остановить кровь. Перетягивание заняло ещё несколько секунд. Я притаился на это время за колонной.
Люди падали, ползли, визжали от страха. Теперь они уже не были теми всемогущими и правящими мирами богами, теперь это были опарыши, которые мечтали только лишний раз вздохнуть и не сдохнуть. Без колебаний взирающие на чужую смерть они жаждали сохранить свою…
— Нет! Нет! Нет!
Этот тонкий крик уже изрядно поднадоел. Он шел от Менгеле, который уже успел изрядно растерять свою пафосность и теперь выл, стоя на коленях, сжимая в руках голову — закрывая уши. Чтобы отвлечь мужчину от этой хреновой песни я не пожалел пулю, посылая её в бедро «ангела смерти».
Менгеле тут же завизжал испуганным поросенком и, схватившись за поврежденное бедро, упал навзничь. Тот самый человек, который делал кошмарные операции без наркоза на живых детях вдруг сам получил порцию боли. Не сильно-то она ему и понравилась.
Рядом с Менгеле застыл навек Головлев. На его лице отражалось удивление, как будто он всё ещё до конца не мог поверить, что «добрые» немцы решили его участь. Как будто он ждал, что сейчас они рассмеются и вернут его в нормальную жизнь. Вернут туда, где сухо, тепло и нет комаров… Не дождался!
А между тем стрельба продолжалась. Не все нацистские недобитки упали на пол, закрывая головы руками. Некоторые ещё отстреливались, скрываясь за телами недавних коллег по жертвоприношению.
Не только я пострадал от пули — на теле Дорина тоже расцвели алые кровавые розы. Непонятно, как он до сих пор держался, но… Всё та же улыбка на губах, всё те же злые глаза. Похоже, что к моему гипнозу присоединилась ещё и вековая ненависть к несправедливости, к нацизму. Такая гремучая смесь не давала майору падать, заставляя его раз за разом всаживать пули в тех, кто осмеливался прицеливаться в него.
У кого-то получилось открыть двери, и вырваться из бункера, но вскоре на выходе тоже раздались выстрелы и громкие крики.
Я перекатился влево и оказался лицом к лицу с Гитлером. Лицо фюрера скривилось от ненависти, когда он увидел меня.
— Русская свинья! Ты недостоин пыли на моих сапогах! — проскрипел он.
— Да мне пох… — просто ответил я и рукоятью зарядил фюреру в лобешник.
Морщинистое лицо окрасилось кровью из рассеченной раны на лбу, и упало вниз, ткнувшись в изображение стилизованного орла на полу. На меня с визгом бросилась Ангела, пришлось скрутить её и подмять под себя.
— Всем лежать! Бросить оружие! — прогремел знакомый голос. — Борис! Ты живой?
Я улыбнулся — всё как в плохих боевиках… Полиция приезжает в то время, когда почти что всё закончилось.
— Наши! — крикнул Дорин. — Борька! Наши!!!
— Ты… Ты… Ты… — мычала Ангела подо мной, пытаясь освободиться. — Ты сволочь! Ты тварь! Ты ничтожество!
— Называй меня просто Смирнов! — хмыкнул я в ответ и с интонацией Бонда добавил: — Борис Смирнов!
Меня перевязали. Сделал это мужчина с таким хмурым выражением лица, словно само значение слова "улыбка" ему было незнакомо. Рядом со мной к стене привалился Дорин. Его состояние было похуже моего, однако, майор держался молодцом. Его раны тоже обрабатывали и бинтовали на месте.
Гитлера, Менгеле и де Мезьера успели увести куда-то, оставив внутри менее важных людей.
Зинчуков и ещё десяток других людей в серых костюмах наводили порядок в бункере. Они не скупились на патроны, достреливая тех, кто ещё пытался оказать сопротивление. Больше половины людей с поднятыми руками встали у стен. Среди них была и Ангела, которой кто-то накинул на плечи окровавленную мантию.
После возникновения тишины, Зинчуков поднял руку вверх и громко проговорил:
— Граждане! Лесопилка окружена моими людьми. Попытка к бегству тут же будет пресечена! И сделано это будет в крайне жесткой форме! Ваши действия попадают под расстрельные статьи уголовного кодекса Союза Советских Социалистических Республик! Однако, мы можем замолвить за вас словечко в суде, если вы будете предельно честны и пойдете на содействие с органами! Прошу учесть, что противление нашим действиям будет трактоваться, как попытка нападения! У каждого есть шанс присоединиться к лежащим на полу! Имейте это ввиду, когда будете давать показания! Ребята, работаем!
Двоих крайних тут же ткнули стволами автоматов под ребра и повели в сторону прохода. Зинчуков кивнул остальным своим бойцам, после чего двинулся ко мне. Он подошел, цепким взглядом окинул нас с Дориным, после чего обратился ко мне:
— Ну что, Аника-воин, подергал смерть за усы?
Я криво усмехнулся в ответ:
— Подергал. Надергался так, что от усов одно воспоминание осталось.
— Мда, заварил ты кашу... если бы не та женщина, то похоронили бы тебя здесь, — покачал он головой.
— Если бы не та женщина, то не паслись бы вы возле церкви...
— Ну, из-за неё чуть всё не сорвалось, она же и исправила положение. Шерше ля фам, как сказали бы предки
