то копеечку оставит, да не одну.
На рубли счёт пока идёт, не на мильоны. То станет позже. И всё с радостию, от души. И шалят там с особенной весёлостью, и зажигаются глаза с порога.
Скорое на раздвижку ног проживает там бабёнистое население: удобно это очень занятым людям. Нет надобности тратиться на лишние слова и уговоры, как непременно случается с неблудливыми жёнками. Главное: не забудь пройти мимо Благодарихиной кассы.
Сгори то заведенье по нечаянной судьбе — зальётся горькими слезами сильная половина Нью — Джорки. Заплачет и хозяйка — её это, кровное дело, поднятое со дна на вершину самых трепетных мужских миражей. Говорят, пишут комиссары запрет на это славное дело, но, то ли не дошёл он ещё до Джорки, то ли комиссарам это заведенье самим по нраву.
Скрипит перо под рукой Михейши. Помарок и правок поверх текста на полях очень и очень много.
Переписывать, что ли он ещё будет? Так оно и есть. Под столом кучка разрозненных листков. То попорченная бумага.
Не экономно, чёрт возьми. Завтра Михейшу за это похулят. А, ежели, вдобавок ещё, он будет писать и дальше эдак подробно, то справится только к утру.
Так оно и вышло.
Излишне силен у Михейши эпистолярный запал: не хуже и не короче, чем у описателя русской жизни потомственного негра Пушкина.
Не так давно Михейша строчил письмецо о девятнадцати листах своей питерской подружке, знакомой на пару раз, — иностранке, гувернерше, поэтессе декаданса, куда вложил весь свой любовно — фантазийный пыл, заметно разговевшийся от недавнего экскурсионного посещения Благодарского дома. И, похоже, не зря прошёл там обучательский курс и не напрасно в другом месте постарался: самый первый письменный ответ он получил вроде бы благожелательный.
Артефакт, лежащий перед Михейшей, слишком любопытен, чтобы перенести всё это описательство на завтра. Михейша зевает искренне, как Шишка при пробуждении — то есть по вертикальному максимуму, во весь анатомический размах челюстей.
Иногда утомлённая голова самостийно дёргается к низу, стараясь прочесть бумагу ноздрями.
Искренний интерес сподвиг Михейшу к ночному бодрствованию.
Крепкого чая, в смеси с кофием, с оболочками лилиевых семян и раздельно Михейша за ночь выпил четверть ведра.
Михейша всё успел.
Более того, он сложил — написал служебно — критическое дознание, больше похожее на долгий литературный отчёт, аж в двух чистовых экземплярах, и притом с приличной разницей в текстах.
Как так может быть? Да очень просто. Один экземпляр, что громоздше и подробнее, он отправляет своей любимой фландрушке — голландушке Клавоньке в Царьград Питер, так как он стал походить на двусмысленный, но довольно познавательный и смешной рассказец. А второй — тот, что поскромней — должен лечь на стол главному сыскному полицейскому — Охоломону Чин — Чину. А Чин — Чин этот — то ли полурусский, то ли недокореянин, то ли беспородный обыватель, то ли дворяшка в опале. Переведён он пару лет назад с Чукотской службы, и теперь ведёт уголовные расследования в этой, тоже достаточно удалённой от остального географического и политического мира, части света.
***
Утром раньше всех пришла Марюха — дворничиха. Это дородная девица с лицом, будто только что вынырнувшим из кипятка, и с излишне живыми глазами, словно готовыми съесть с потрохами молодого человека, предварительно поваляв его в запашистых сеновалах.
Она — бывшая работница, а позже крестница у Благодарской дочки, которая совсем ещё мала, но к последней уже ходит единственно настоящий, профессиональный домашний учитель.
По последнему обстоятельству Марюха немного смыслит в грамоте. По той же причине знает половую страсть не понаслышке.
Она же кухарка сыскной службы по совместительству.
Марюха — уже опытная дама в бумагомарательных делах начальства. Она сгребает с полу разрозненные черновики, игнорируя способ корточек, широко расставив дорические свои колонны, чуть не вываля напоказ миру важной величины и взбодрённые уборочной тряской кегельбанные предметы, и смотрит вопросительно на Михейшину реакцию.
Михейше будто бы всё побоку: он по — прежнему увлечён писаниной.
Тогда Марюха, чуть выпрямившись, поводит плечами.
Отправив отмеченные шары в положенные места, начинает, не торопясь, кидать бумаги в урну: полисточно, в полной уверенности, что всё делает правильно: вдруг там окажется случайная важная бумага Чин — Чина. При этом успевает выхватывать из текстов отдельные любопытные слова, которые пытается нашептать губами. Из слов смысла для неё не складывается, и она обиженно ускоряет движения.
Шёпот с шелестом, наконец, доходят до Михейшиного слуха.
Тут же звучит грозный оклик:
— Ай — ей — ей! Это надо немедленно всё мелко порвать — посечь и сжечь на улице. Тотчас же! И не читайте, пожалуйста, там военный секрет. Давай — давайте, двигайте… это… задним телом своим!
Так распорядился насчёт бумаг и велел Михейша уборщице.
При этом он покраснел и стал лицом подобием самой Марюхи.
Вдобавок он надавливал в голосе, изображая глубочайшую серьёзность своего занятия и показывая этим полновесную взрослость.
При взгляде на Марюхины телеса у него шевельнулось что — то в брючине, но через мгновение движение это расслабилось и окончательно сникло под холодной властью ума.
— И чаю покрепше налей… И поскорее.
Последнее уже было высказано привычно просительным и обыкновенно ломающимся дискантным писком, словно как у птенчика, нечаянно свалившегося со скользкой и мокрой от дождя тополиной ветки.
Марюха пошла с урной во двор. Сотворила горку. Запалила.
Михейша видит, как горят бумаги.
Со двора двинулась в небо перекипячённо — молочного цвета спираль.
— Успел пожечь, — радуется и посмеивается Михейша, щипля те подкожные места головы, где вот — вот должны были начать проявляться усы с бородой, — теперь не влетит. А мало ли чего я там жёг. А может, доносец строчил, ха — ха — ха!
Михейша с детства был честных правил, но примеривать к себе вперемежку плохишество с филёрством, — исключительно для философского интереса, — мог бы. Слава богу, только теоретически. И то только ради приключения.
***
Громыхнув дверью, пришёл на работу председатель комиссии.
Михейша рапортует бодро и по староуставному порядку: «Всё готово, господин первостепенный следователь!»
— Ну и молодец.
Похвалил Михейшу Охоломон Иванович, одетый во всё светло — зелёное, кроме редкого сиренево — чёрного, пятнистого, как далматинская сучка, стоячего воротника, являющегося неестественным продолжением спрятанной в сюртук марокеновой рубахи.
— Коли выполнил задание, иди на постой. Подремли, можешь десяток колечек из попы пустить, а к двум часам — таки возвращайся. Первое совершай по желанию, а второе это приказ. Понял? К двум часам, не позднее. А я покамест почитаю твой шерлокский труд. У меня к тебе вопросы
