— Странными путями ходишь, купец. Впрочем, своего ты добился — я оценил твое хитроумие и запомнил тебя самого.
Руки в перчатках бережно скатали бумагу и вернули обратно тесьму. Аккуратно положив грамотку на книгу, царевич завершил беседу:
— Завтра, после полудня, я прибуду в твой дом. Ступай!
Отвесив земной поклон, Тимофей медленно попятился назад, успев услышать, как младший из братьев протянул с явными просительными интонациями:
— Мить, а можно мне с тобой? Ну Мить!..
— Если батюшка разрешит.
— Так побежали, спросим?..
Не помня себя от радости, купец дошагал до Благовещенского собора, где вознес самую искреннюю молитву. А на выходе из него, как оказалось, его уже поджидала статная, красивая, и весьма недовольная верховая челядинка:
— Чтож ты, дурень, сразу не сказал, что у тебя есть грамотка от святого старца Зосимы?!.. В тот же день моего господина увидел бы. А и просто покажи ее любому из постельничих сторожей, да объясни, от кого сие послание, и кому предназначено… И-эх! Поспешай к себе да готовься — великий государь дозволил Димитрию Ивановичу навестить тебя сегодня же. Ну, чего замер?..
— Может, его плетью вразумить?
Услышав мужской голос, гость торговый немедля развернулся — и обнаружил за своей спиной сразу двух постельничих сторожей.
— Да не мешкай же… Дурень.
Ошалев от такой скорости событий, Тимофей припустил к себе — и еле–еле успел опередить кавалькаду из полусотни дворцовых стражей, переполошивших его соседей и намертво перекрывших любые подходы к дому купца. Рявкнув на изрядно перепугавшуюся дворню и отмахнувшись от жены, прямо с порога приставшей было к нему со своими «что да почему», он только и успел переменить одежду на более приличествующую случаю — как резкая тишина во дворе и задавленный возглас супружницы откуда–то из–за спины, засвидетельствовали прибытие благословленного самим Господом целителя.
— Ох ты ж, батюшки!.
Вороной и игреневый аргамаки, словно по незримой команде преклонили колени, укладываясь на подсохшую землю подворья — а следом за ними перед двумя царственными отроками склонилась в земных поклонах и сама купеческая чета со всеми своими домочадцами.
— Веди.
Правильно истолковав сухое, и при том удивительно властное повеление, Тимофей провел старшего и младшего царевичей в свою «рабочую» светлицу, тут же буквально кинувшись к одному из массивных сундуков, в изобилии окованных широкими и толстыми полосами железа. Позвенел связкой ключей, с громкими щелчками открыл (за малым не уронив себе на ногу) почти полупудовый навесной замок, откинул тяжеленную крышку и тут же запустил руки в темное нутро.
— Вот!..
Аккуратно разложив все четыре тома на маленьком столе, хозяин отошел в сторонку, внимательно наблюдая за лицом государя–наследника. К его немалому огорчению и тревоге, оно осталось полностью бесстрастным — зато глаза вдруг налились светом и замерцали, все сильнее и сильнее затягивая в свои бездонные глубины… Непонятное наваждение разрушил удивительно мягкий голос десятилетнего мальчика, пронизанный нотками непонятной нежности.
— О движении и покое.
Закрыв первую из четырех книг, юный властитель открыл вторую. Перелистнул с полдюжины страниц, исписанных мелкими значками старогреческого, и опять прочитал вслух ее название:
— О пище, питье, сне и пробуждении.
В третьей рукописи его чем–то заинтересовала последняя страница, но ничего читать он так и не стал — а дольше всего маленький властитель разглядывал четвертый том. Открыл, отщелкнув два чуть–чуть погнутых бронзовых замочка, очень бережно пролистал, опять закрыл и провел ладонью по глубокой царапине, что делила надвое изрядно вытертую надпись на обложке:
— О беременной и об утробном, а тако же об уходе надлежащем за ребенком.
Самолично завернув все четыре инкунабулы обратно в куски мягкой замши, наследник сделал короткий жест одному из постельничих сторожей, тут же повернувшись к младшему брату и застывшему в тревожном ожидании купцу:
— Веди.
«Хм, в отличие от прошлой моей пациентки, тут о больном явно заботятся. Или это уже успели слухи разойтись? Впрочем, вряд ли — раз у купчихи на лице висит за малым не с килограмм свинцовых белил».
Еще раз оглядев большое, и самое главное — распахнутое во всю ширь окно, Дмитрий повернулся к стоящему прямо посреди светлой горницы ложу. Подошел, и медленно повел рукой вдоль тела. Нахмурился, повел еще раз, затем коротко распорядился:
— Перевернуть на живот.
Вновь рука, затянутая в тонкую черную перчатку, прошлась над телом болезного.
«Рваные раны на спине и руках — вполне нормально зажили. Так, сломанные ребра и трещины в позвонках заросли, а вот порванный нерв — почти что и нет. О, так его еще и передавило! Несколько межпозвоночных грыж, общее истощение, явная апатия… Хотя глазами лупает вполне энергично».
Задержав ладонь над правой рукой, целитель был вынужден констатировать, что сгибающее сухожилие придется сшивать сразу в двух местах.
«Что же, бедный мишка дорого продал свою жизнь, и неудачливому охотнику очень повезло, что тот не прожил хотя бы на пару мгновений дольше. Хм, и где мне взять толкового хирурга? Можно, конечно, попытаться и самому, но как–то… М-да, проблема».
Вытянув из ножен узкий клинок, царевич поддел острием ткань рубашки, потянув затем лезвием на себя. Хмыкнул, разглядывая довольно жуткий на вид рубец и полосы от медвежих когтей, затем бросил в сторону хозяина:
— Принеси мне чистую тряпицу и самого крепкого вина, что у тебя есть.
После чего, задумчиво похлопывая о ладонь все тем же кинжальчиком, негромко осведомился:
— Как звать тебя, добрый христианин.
— Е… Кх–кх. Елпидий .
— Мить?.. Ой.
Добросовестно молчавший (несмотря на буквально изводившее его любопытство) царевич Иван, увидев в руках старшего обнаженную сталь, все же не выдержал и нарушил собственное обещание.
— Говори уж.
— Мить, а ты его что, резать будешь? Да? А ему не больно будет?
Услышав еще одно оханье, Дмитрий повернул голову в его сторону, обнаружив дородную купчиху, и быстро спрятавшуюся за нее долговязую девицу примерно тринадцати–четырнадцати лет. Дальше подпирали стены сразу три довольно миловидных женщины, одна из которых имела явное сходство с купцом, а за ними что–то тихо бубнил мужичок с животом героических пропорций, явно не решаясь переступить порог. Ну и охрана, куда же без нее?
— Родные останьтесь, остальные вон.
Повернув голову обратно к брату, он с легкой приобадривающей улыбкой осведомился:
— Страшно?
— Неа.
— А тебе, именуемый надеждой?
Облизнув потрескавшиеся губы, Елпидий, высохший чуть ли не до состояния скелета, обтянутого кожей, чуть дернул затылком в отрицании.
