— Ясно, видно, что ты дока, — согласился я. — Страстной монастырь знаешь?
— Как не знать.
— Сможешь до него доехать?
— Как не смочь, конечно, смогу. Только ты давеча просился в Митрово, а это в другой стороне.
Я не стал выяснять, что мужик понимает под таинственным «Митровым», и устроился на застеленной рогожей соломенном сидение.
— Поезжай к Страстному монастырю, дальше я покажу.
— Добавить в таком случае двугривенный надоть, конец неблизкий!
— Езжай скорей, добавлю.
— Помолиться или просто так, из любопытства? — спросил извозчик, скорее всего не из интереса к моим делам, а для поддержания разговора.
— Помолиться, — ответил я.
— Дело хорошее, не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не простится. Только дорог стал, скажу я тебе, барин, нынче овес, — сообщил после минутного размышления свое обобщенное мнение о порядке в мироздании возница. — Кусается!
— Овес у нас всегда дорог, как и все энергоносители, — согласился я.
Мужика непонятные слова не смутили, то ли не расслышал, то ли неведомо как перевел на свой понятный язык.
— Это да, здеся в Москве все кусается! Я вот все езжу и думаю, а для чего в Москве столько народа живет, ежели у нас в Костромской губернии овес дешевле?
— Так не все же одним овсом питаются.
— Это ты востро подметил, господин хороший, я вот еще чай оченно уважаю. За день намерзнешься, Пойдешь в трактир, примешь шкалик! Хорошо.
«Господи, — подумал я, — меня к Чехову везет чеховский же персонаж».
— Ты куда поворачиваешь! — поймал я за руку любителя чая, попытавшегося в начале Пречистенки повернуть не налево, а направо.
— Знамо куда, ты же сам велел к Страстному везти! — удивился извозчик.
— Так Страстной монастырь налево, а ты проворачиваешь направо.
— Тут ближе будет, — не очень уверенно сказал мужик и развернул свою клячу. — Привередлив ты, как я посмотрю, барин. Все тебе не так.
Было начало десятого вечера, и я надеялся застать писателя дома. В противном случае придется ждать его на улице.
Как представиться Антону Павловичу, я не знал, осталось надеяться на собственное нахальство и изворотливость, и его беззащитную деликатность.
От Страстного монастыря мы опять повернули налево и попали на тихую, почти провинциальную Малую Дмитровку, застроенную небольшими особняками.
— А говорил в монастырь на моление едешь, — упрекнул забывший обиду извозчик. — Коли сказал бы, куды тебе надобно, я б тебя враз домчал. Эх, залетные! — прикрикнул на свою единственную клячу костромской крестьянин и помахал над головой лошади кнутом.
Я, не отвечая, разглядывал дома, чтобы не пропустить тот, на котором в будущем будет висеть мемориальная доска. Перед тем, как отправиться в прошлое, я намеренно сходил на эту улицу, чтобы не пришлось расспрашивать прохожих, где найти дом Шешкова, у которого Чехов обычно останавливался, приезжая в Москву.
Улица за сто лет почти не изменилась. Не хватало только нескольких офисных зданий, построенных в XX веке.
— Останови здесь! — велел я извозчику, увидев впереди знакомый дом. Мне еще нужно было время придти в себя и внутренне приготовиться к встрече.
— Рассчитаться бы нужно, барин, как было уговорено.
Я поискал в кармане. Полтинника не нашлось, дал бумажный рубль.
— Оченно вами благодарны, — сказал довольный извозчик, — а на чай и за быстроту не изволишь набавить?
— Сколько же еще набавить? — спросил я, оттягивая за разговором начало незваного визита.
— Как вам будет благоугодно, по сиротству нашему, в рассуждении овсов.
— Синенькой хватит? — вполне серьезно поинтересовался я, вынимая из портмоне пятерку.
— Оно, конечно, коли так, то и ладно, давай скоко есть.
Извозчик с недовольным видом взял купюру и, как мне показалось, недовольно бормоча себе под нос, уехал. Я так и не понял, рад ли он с неба свалившемуся заработку или сетует, что мало выпросил.
— Ну, что же, Антон Павлович, со скорым свиданием, — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и решительно пошел к дому.
Калитка в палисадник была открыта, я без спроса вошел в небольшой дворик и поднялся на низкое крыльцо. Еще не поздно было отступить, но я взял себя в руки и решительно дернул веревочку звонка. Где-то внутри задребезжал колокольчик.
Спустя несколько долгих секунд дверь широко распахнулась, и на крыльцо выскочила смеющаяся девушка в переднике и длинной косой, переброшенной на грудь.
— Вам, сударь, кого? — спросила она, не в силах унять внутреннего смеха.
Девушка была некрасивая, с длинноватым носом, но оживленное лицо делало ее симпатичной.
— Мне Антона Павловича Чехова, — слегка запоздав с ответом, сказал я.
— Проходите, раздевайтесь, он в гостиной! — весело сказала она и, затворив за мной дверь, убежала внутрь дома.
Я оказался один в прихожей. Ситуация делалась нелепой. Идти в гостиную одетым было неприлично, а раздеться и изображать званного гостя, нелепо. Однако, мной больше никто не интересовался, пришлось на что-то решаться. Я снял шинель и фуражку, повесил их на вешалку и робко вошел в комнату. Там за большим круглым столом сидело несколько человек. Одного из них я узнал сразу, хотя он был без своего неизменного на портретах пенсне.
На столе стоял начищенный самовар, стаканы в подстаканниках, горкой лежали бутерброды. Разговор был оживленный, веселый, и меня не сразу заметили. Наконец, нелепо торчащая в дверях фигура привлекла внимание, и разговор разом смолк.
— Антон Павлович, это к вам! — сказала, влетая в комнату, веселая девушка.
— Да, да конечно, — произнес, вставая Чехов. — Это ко мне.
Он вплотную подошел ко мне, смотрел, близоруко щурясь, видимо, пытался вспомнить, кто я такой, и не узнавал.
— Извините, господа, мы вас ненадолго оставим, — сообщил он остальной компании. — Пройдем-то в библиотеку, там будет удобнее говорить.
Чувствуя себя самозванцем, я обреченно пошел за ним следом. Чехов провел меня сквозь проходную комнату в библиотеку, повернулся и выжидающе посмотрел в лицо.
— Здравствуйте, Антон Павлович, — прочувственно сказал я.
— Здравствуйте, — чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил он, — Простите, не помню вашего име-ии-отчества.
— Алексей Григорьевич, — торопливо представился я.
— Вы Алексей Григорьевич от Алексеева?
— Алексеева? — повторил я за ним. — Какого Алексеева?
— Константина Сергеевича, — удивленно сказал Живой классик.
— А, Станиславского, — по имени-отчеству вспомнил я псевдоним великого режиссера, — нет, я сам по себе. Я, собственно…
