— Так-таки и влюбились! — рассмеялся он. — И что же вам так понравилось?
Я задумался, не зная, как сформулировать мое к нему отношение.
— Скорее всего, то, что во многом думаю так же, как вы. Тот же самый вариант: «Я и Чехов». А из переписки мне больше всего понравились ваши письма Суворину.
— Да, с Алексеем Сергеевичем мы долго были близки по духу. Потом это куда-то ушло.
— Ну, сколько я смог разобраться, не по вашей вине.
— Пожалуй, — грустно сказал Чехов и задумался. — Знаете, Алексей Григорьевич, приятно встретить человека, который младше тебя на сто лет и столько знает о твоих самых интимных делах. — Судя по выражению лица, этого-то очень приятно ему не было. Тем более что он тут же добавил. — Печально все это.
— Не скажите, — возразил я, — многие люди, как о великой удаче мечтают, чтобы окружающие, тем более потомки, покопались в их белье. У вас в этом отношении все в порядке. Не в белье, конечно, а в репутации. К тому же Мария Павловна тщательно поработала над вашим образом. Та же Авилова вернула ей все ваши письма и под ее нажимом созналась, что подробности ваших отношений придумала. Правда, Бунин этому признанию не поверил. Написал, что Лидия Николаевна потрясающий и честнейший человек. Мне тоже так кажется.
— Она замужем, а я болен, — прямо-таки по-чеховски, кратко и емко, сказал Антон Павлович. — Ну, а Маша у нас известный блюститель морали. Всегда хотела быть святее папы Римского.
Я не нашелся, что сказать, чтобы не встрять в их семейные дела. Спросить, как ни хотелось, что у него на самом деле было с Авиловой, не решился. В общении с этим человеком, при всей его мягкости, не получалось быть фамильярным.
— Значит, меня не забыли? — спросил он. — Не думал.
— Отнюдь, — горячо возразил я, — слава ваша со временем только растет! — Фраза получилась вычурная и напыщенная, я в очередной раз смутился. — Честно говоря, и сам не пойму, почему. За сто лет жизнь на земле переменилась, теперь на тот же Сахалин по воздуху на аэроплане можно добраться за восемь часов. Поменялись культурные ценности и приоритеты. У нас было много прекрасных писателей, которые не меньше вашего смеялись над человеческими пороками. Так что о тайне вашей популярности вопрос не ко мне. Кстати, я как-то слышал, что вы необыкновенно популярны в Китае.
— Где? — удивился Чехов, потом негромко рассмеялся. — Почему именно в Китае?
— Увы, понятия не имею. Наверное, созвучные ментальности.
— Я не знаю слова «ментальность», что оно означает?
— Это что-то среднее между мировоззрением и психическим складом, — как мог, объяснил я.
— Вот не думал, что я так универсален.
— Пожалуй, именно универсальны. Ваши пьесы, как и шекспировские, ставят во всем мире. Все находит в них свое и причем трактует ровно наоборот.
— Странно, я всегда считал, что пьесы мне не очень даются.
— Мне тоже, — сознался я, — однако, режиссеры и зрителя придерживаются другого мнения. А почему вы не спрашиваете, каким стало будущее, обычно людей это интересует в первую очередь?
— Так вы об этом уже сказали: до Сахалина по воздуху можно долететь за восемь часов, а люди остались прежними.
— Разве вам не интересно узнать, что случилось за сто лет, какие за это время были войны, революции?
— Нет, для вас это все прошлое, а для меня будущее, которого я не увижу. Если о нем судить по вас, то ничего кардинально не изменилось. Надеюсь, вы в своем времени не уникум?
— Упаси боже, самый заурядный человек.
— Вот видите, значит и в вашем будущем все остается так же, как и сейчас. А то, какой царь будет править, какая группа людей придет к власти, должно быть интересно лишь им самим.
Возразить было нечего. Чехов даже не пытался насладиться своей грядущей славой, что непременно сделал бы на его месте почти любой человек: «Как там я, что обо мне говорят, как мной восхищаются?»
Вместо того, чтобы забросать меня такого типа вопросами, Антон Павлович задумался и повернул лицо к темному окну. Я чувствовал, что визит пора завершать, но не решался его беспокоить. Помогла давешняя веселая горничная. Она без стука открыла дверь и радостно сообщила:
— Антон Павлович, к вам гости приехали, Ольга Леонардовна и Владимир Иванович.
Чехов тут же очнулся, заспешил.
— Идемте, Алексей Григорьевич, я вас с моими друзьями познакомлю.
— Спасибо, Антон Павлович, я вас и так задержал, Пожалуй, я лучше пойду.
— Да? — полувопросительно произнес он. — Вам не интересно остаться?
— Интересно, — признался я. — Но я буду в вашей компании явно лишним. Владимир Иванович — это кто, Немирович-Данченко? — Чехов кивнул. — А Ольга Леонардовна, Книппер-Чехова?
— Пока просто Книппер, — усмехнулся он. — С вами действительно страшно общаться. Все-то вы знаете наперед! Ладно, идите, не буду вас задерживать.
Мы направились к дверям.
— Обо мне писать будете? — с шутливой таинственностью спросил он в дверях.
— Непременно, как и положено, — ответил я, — получится, «Я и Чехов»! Только вряд ли кто-нибудь поверит, что мы встречались.
Мы вышли в гостиную. Там, кроме прежних гостей, были статная молодая женщина в дорогом вечернем платье и высокий мужчина во фраке. Кто они, догадаться было несложно. Я примерил Антона Павловича к красивой, величественной немке. Скромный «домашний» Чехов и светская львица в моих глазах никак не совмещались. «И на старуху бывает проруха» — подумал я, отвешивая собравшейся компании общий поклон.
— Я сейчас, только провожу гостя, — сказал Чехов гостям.
Он довел меня до прихожей. Я, чтобы его не задерживать, быстро накинул на себя шинель.
— Прощайте, Антон Павлович, несказанно рад был вас увидеть.
— И какие у вас остались впечатления? — спросил он, подавая мне руку. — Не разочарованы?
— Нет, Чехов — он и есть Чехов!
В воскресенье Анна Ивановна приготовила роскошный ужин, на который остался даже хозяин. В доме были только свои. Однако, в девять вечера неожиданно для меня приехали гости. Илья Ильич засуетился, начал неловко юлить, что совершенно не шло к его обычному иронично-вальяжному поведению и аристократической внешности. Через несколько минут все стало ясно. К нему пожаловали три дамы: Татьяна Кирилловна с маменькой и, как оказалось, не мифической, а настоящей московской тетушкой. Поспелов ринулся сдувать с дам пушинки, а мне осталось стушеваться, как бедному родственнику.
Херсонская маменька оказалась объемной дамой с решительным и немного топорным лицом, а тетушка — низкорослой, добродушной толстушкой, отставшей от своего времени лет на двадцать. Татьяна Кирилловна выглядела прелестно, но что-то от маменьки в ней уже просматривалось. Мне она небрежно кивнула головой и натянуто улыбнулась. Я ответил почтительным поклоном, заглянул в ее глаза, и они тотчас наполнились слезами. У нашего комильфо Ильи Ильича, исподволь наблюдавшего нашу встречу, побелели скулы.
