И тотчас выдернул шпагу и отскочил.
На какой-то момент лицо дона Жаиме выразило сильнейшее удивление, он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но вместо этого громко захрипел. Глаза его закатились, шпага выпала из рук, и он осел на мостовую. Я утер лоб и осторожно приблизился к нему. Моя шпага вошла в его горло не менее чем на два вершка, я это видел – и все-таки какой-то неосознанный страх перед этим человеком еще гнездился в моем сердце.
Но нет – он не шевелился. Дон Жаиме душ Сантуш, убийца моего отца, был мертв. Я чувствовал странную растерянность, вернее – опустошенность. Я вдруг понял, что этот человек, мой враг, – вместе с тем был последней ниточкой, связывающей меня с прошлым, с тем Исааком де Порту, который оставил провинциальный Ланн и прибыл в Париж – около двух лет назад. С тем Исааком де Порту, который старательно избавлялся от гасконского акцента, который спасал семейство Лакедем и который страстно желал отомстить за смерть своего отца. С тем, кто некогда был влюблен в девушку по имени Рашель.
Теперь мне казалось, что вместе с Жаиме душ Сантушем ушла и та часть моего «я», которая носила древнее имя, данное мне родителями при рождении. Здесь, на площади, стоял Портос, мушкетер роты его величества, которой командовал граф де Тревиль.
Я вновь склонился над мертвым врагом. Черты его разгладились, были спокойны, губы чуть раздвинуты, словно в улыбке. Я всматривался в его лицо так, как всматривался бы в самого себя, вернее – в Исаака де Порту.
– Да… – прошептал я. – Да, да… Здесь, на улочке Феру, лежит не только Жаиме душ Сантуш, убийца Авраама де Порту, но и Исаак, отомстивший за эту смерть. Оставайтесь же здесь оба, покойтесь отныне с миром и позвольте Портосу жить другой жизнью.
Прежде чем отправиться домой, я заглянул к Атосу. Гримо промыл и перевязал рану, напоил своего господина горячим вином и уложил в постель. Атос спал, и, несмотря на жар, его состояние не вызывало опасений. Арамис, сидя в кресле рядом с раненым, читал какую-то книгу. Его поглощенность этим занятием меня несколько позабавила – человек посторонний вряд ли поверил бы, что этот скромный молодой книжник не так давно со шпагой в руке демонстрировал чудеса храбрости и ловкости и что один из его противников сейчас лежит бездыханным в конце улицы Феру. Даже его плащ, из-за неяркого освещения, казался серой сутаной священнослужителя.
И, словно услышав мои шаги, Атос открыл глаза.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Он улыбнулся краешком губ:
– Как человек, в грудь которого вогнали несколько дюймов доброй стали… – Он снова закрыл глаза. Убедившись, что он не потерял сознание, а просто уснул, мы ушли, оставив нашего друга попечениям верного Гримо. Уже на улице, прежде чем расстаться с Арамисом, я хотел спросить его: что именно он успел услышать из сказанного мне доном Жаиме? Но так и не спросил. В дальнейшем Арамис ни разу не вспомнил о той ужасной ночи. Тем не менее мне почему-то кажется, что он знал правду о моем прошлом.
Вернувшись домой, я долго не мог уснуть. И не только потому, что все время возвращался мыслями к дону Жаиме. Было еще одно обстоятельство, тревожившее меня. В конце концов я поднялся с постели, натянул сапоги, подошел к старому сундуку и раскрыл его. Не зажигая света, на ощупь нашел я сверток, прихваченный из родительского дома, после чего вышел на улицу. В ночном небе уже можно было угадать скорый рассвет, хотя повсюду еще царила ночная тишина.
Обогнув дом, я вышел на небольшой пустырь, окаймленный невысоким кустарником. Здесь я развернул позорный наряд с кровавой надписью, положил на него бумаги, подписанные покойным Жоано душ Сантушем, и щелкнул огнивом. Длинная искра слетела с кремня, и тотчас пропитанная селитрой ткань вспыхнула. Я выпрямился. Пламя весело пожирало санбенито и списки еретиков, собранные доносчиком для инквизиции Порто.
Как ни странно, я испытывал не только облегчение, но и грусть. Не так уж много времени прошло с того дня, как я покинул старый дом в Ланне. Но сейчас мне казалось, что миновали десятилетия. Я силился вспомнить лица домашних – и не мог: в памяти всплывали совсем другие лица.
Солнце взошло, и, словно испугавшись могучего соперника, костер мой погас почти мгновенно. Я продолжал стоять над небольшой кучкой белесого пепла до тех пор, пока внезапный порыв ветра не развеял его. Только тогда я вернулся домой.
Последующие три дня я пребывал в странном состоянии. Такие ощущения я испытывал однажды, в далеком детстве. Я тогда тяжело заболел, несколько дней находился на грани между жизнью и смертью; когда же наконец пошел на поправку, то никак не мог привыкнуть к краскам и запахам окружающего мира: все казалось мне чрезмерным. То же происходило и сейчас.
По счастью, я был свободен от службы эти три дня – г-н де Тревиль был столь любезен, что предоставил мне отпуск, хотя я и сам не знал толком, зачем он мне нужен. К концу третьего дня я оправился настолько, что решил навестить Атоса. У него я встретил Арамиса, и неудивительно, ведь при всем различии наших характеров мы сходились в отношении к нашему товарищу. Арамис сообщил, что завтра с утра нас хочет видеть де Тревиль. Всех троих. Я хотел было предложить Атосу, который все еще не поднимался с постели, побыть дома, но он не дал мне говорить.
– Портос, Арамис, ни слова де Тревилю о том, что я ранен, – голосом слабым, но твердым сказал он. – Я прекрасно себя чувствую и не хочу лишних расспросов. Нам приказано завтра утром быть у него? Очень хорошо. Я буду.
Спорить с ним было бесполезно.
Утром, собираясь к нашему командиру, я с огорчением обнаружил, что мой форменный плащ в результате последней схватки превратился в самые настоящие лохмотья. Нечего было и думать в таком виде предстать пред очи нашего грозного капитан-лейтенанта.
Я начал перебирать свой гардероб, отыскивая сколько-нибудь приличное платье. Увы, все камзолы, в том числе и тот, черного бархата, которым я обзавелся еще во время службы у Дезэсара специально для королевского смотра, оказались мне тесны. Пришлось довольствоваться колетом из буйволовой кожи, который я любил за то, что он не стеснял движений, а в сражении смягчал непрямые удары. Я имел в нем вид вполне воинственный. Но и колет за последнее время стал несколько тесноват – так же, как полотняная сорочка, которую я надел под него. Бордовый бархат на кюлотах местами изрядно потерся. Единственным предметом моего наряда, не вызывавшим никаких нареканий, были отлично вычищенные Мушкетоном ботфорты с пристегнутыми золочеными шпорами.
Конечно, у меня испортилось настроение. На утренних приемах у де Тревиля собравшиеся щеголяли золотым и серебряным шитьем. Трости из слоновой кости небрежно стучали по паркету, гигантские плюмажи то мели пол, то взлетали под потолок – если их обладатели в совершенстве владели искусством шляп, которого я никак не мог освоить. Конечно, на таком фоне я выглядел бы как прореха на парадном портрете.
