Красный бархат, серебряные кольца, янтарные мундштуки… Семену достался «billiard», батальонному был вручен «bent».
– Не расставайтесь с ними, – Генеральный улыбнулся. – Хорошую вещь приятно носить с собой.
Несмотря на улыбку, голос желтоглазого звучал твердо и повелительно. Вырыпаев вспомнил, что почти такая же английская вещица есть у товарища Кима. Но ведь и у Сталина трубка имеется! Теперь их тоже оделили, вроде как приняли в клуб. Забавно!
Ротному пришла в голову точно такая же мысль, но это его совсем не позабавило.
2
– Не поспеваем, к раскудреной бабушке через пятый плетень да за козлиный хвост! – крепкий кулак Феодосия Щуся, командира 1-й повстанческой бригады, врезается в карту. – Два полка здесь, а три черт знает где. Перегонит нас Слащев, заткнет дыру.
Атаман Нечай смотрит на карту, кивает неохотно. Да, не поспеть, не подтянуть силы. Лошадей свежих нет, три дня шли дожди, размокли степные дороги. А войска Шиллинга и Слащева уже у Волновахи, окопы роют, артиллерию на позициях пристреливают.
Не успеть!
Повстанческая армия идет на Таганрог. Там – Деникин, там Ставка, там вся его золотопогонная шайка. Со всего Юга сбежались, коньяк хлещут, мамзелей щупают – ждут, когда падет Красная Столица. Беляки взяли Курск, подходят к Орлу…
Махно посылает тачанки прямо на Таганрог. Вы – на нашу Столицу, а мы на вашу!
Горит черный костер.
– «Железка», – атаман Нечай кивает на карту. – Перебросим, что сможем эшелонами, а там и остальные подтянутся.
Щусь мотает головой, морщится, словно от зубной боли.
– Так в том-то и беда! Паровозов мало, побиты все, а железнодорожники, сволочи, саботируют. Денег им, вишь, пятый месяц не платят, семьи нечем кормить. Батька им предложил самим сорганизоваться, с пассажиров плату брать, а они от нас требуют.
«Потому, что мы – власть!» – чуть не сорвалось с языка в бывшего красного командира. Не сказал, вовремя вспомнил, что «власти» в степной Утопии не признают. Ни бога, ни господина! В армии, конечно, Батько всему голова, а по городам и весям – не пойми что. В отдельном взятом селе и разобраться можно, товарища из культпросветотдела прислать для разъяснения. А железные дороги? С ними как?
«Внимательно гляди, товарищ, – не устает повторять мудрый комиссар. – Ничего не упускай!»
Смотрит атаман Нечай на вольную Махновию, на черное пламя, горящее в таврических степях. Думает, сомнения гонит. Мчатся тачанки ковылями, летит за ними Свобода. А что с этой свободой делать? В деревне да в городе невеликом, уездном, так-сяк, но дела идут, а с Екатеринославом как быть? Взяли с боем и кровью, постреляли беляков, буржуев экспроприировали. А потом пришли рабочие, у которых дети голодают. Заводы стоят, жалованья нет, последнее на базаре продали. Взорвал Батька банковские сейфы, раздал каждой семье, сколько мог. Надолго ли хватило?
«Промышленность умерла, – комиссар загибает пальцы, – «железка» еле дышит, финансовой системе крышка, на натуральный обмен перешли, преступность захлестывает, потому как бороться некому, почта не работает, эпидемия тифа на подходе…»
Не поспоришь – и к Батьке не подойдешь. Неглуп Нестор Иванович, но в данном вопросе уперся, словно о телеграфный столб. «Самоуправление трудящихся, и только!» А где снаряды к трехдюймовкам брать? На трофеях не долго не протянешь, а трудящиеся рады бы Повстанческой армии помочь, но одной радости для этого мало.
– Так только при Разине жить можно, – делает вывод атаман Нечай. – Когда ни заводов, ни телеграфа, ни «железки».
– У Разина не получилось, – напоминает комиссар. – Разбили его иноземные царские полки с немецким оружием. Промышленность, транспорт, медицина, безопасность общественная – все управления требует. Государство – зло, но до полного коммунизма без такого зла людям не прожить. Этим платим мы за то, что из пещер смогли выйти, за то, что жизнь у нас лучше, чем у первобытных троглодитов.
Не хочет соглашаться атаман. Уж больно манит Утопия, уж больно тешит душу темное пламя Свободы.
– Вот ты начальства не переносишь, – смеется комиссар. – Знаю, знаю! Я сам такой, первый раз в тюрьму попал, когда мастера на заводе за подлость его холуйскую измолотил от всей рабочей души. А ведь сейчас и ты начальник, и я, слушаются нас бойцы, идут за нами. Есть, конечно, опаска, что заведется гниль на самом-самом верху. Плохо, когда вместо пролетарских вождей – иконостас церковный. Но с ними разберемся, и со всем прочим решим, дай только время.
Нет времени, ни часа, ни малой минуты! Слащев уже под Волновахой, Кутепов под Орлом, на Столицу полки поворачивает.
– Вперед! На Деникина-гада! – машет шашкой Феодосий Щусь.
– Вперед! – командует бойцам атаман Нечай.
Мчат тачанки, липнет к колесам черная степная грязь, ржут усталые кони. Повстанческая армия Нестора Махно идет в атаку на Главкома Вооруженных сил Юга России.
Горит, горит черный костер!
3
– Ничего, подождете! – донесся из-за перегородки недовольный голос Натальи Четвертак. – Греюсь я. Вот догреюсь, тогда выйду. И не вздумайте заходить, в окошко выпрыгну!
Семен покосился на батальонного. Альбинос молча развел руками. Греется, ничего не попишешь.
Гелиотерапия!
Молодым людям родная власть предоставила по отдельной комнате в общежитии, что при столичном многолюдье было совсем не плохо. Героической кавалерист-девице повезло еще больше: ей была выделена комната в огромной коммуналке, насквозь пропахшей луком и керосином. На двенадцать комнат – одна уборная, в бывшей ванной комнате еще в 1918-м устроили кладовку, коридор и лестничную площадку подметали и мыли два раза в год по пролетарским праздникам, лифт (шестой этаж!) никак не могли починить. Но это была все-таки отдельная комната, причем большая и очень светлая. Неохватные окна смотрели прямо в небо, выше соседних крыш. Вдобавок прежний жилец озаботился установить фанерную перегородку. Было одна комната – две стало, пусть невеликие, зато уютные. В одной из комнатушек и поселилась гостья из «Сеньгаозера».
– «Мундир английский, погон российский, – донеслось из-за тонкой стенки. – Табак японский, правитель Омский. Ах, шарабан мой, американка!..»
Товарищ Зотова явно не теряла времени даром, приобщая свою новую знакомую к прекрасному.
– Гелиотерапия, – негромко проговорил Виктор Вырыпаев, только что посвященный во всю эту историю. – А я на обезьян своих грешил! Ты в это веришь?
