— Неделя! — так и ахнул Роман Григорьевич. Да за такой срок Отечество успеет рухнуть! А уж Листунов-то на острове Рюген точно зачахнет от безделья и тоски! Два дня и ни часом больше!
Сторговались на трёх, ведь на самом деле он и сам был бы рад задержаться в городке, да не на три дня, не на неделю — на месяц-другой. Но служба есть служба, и долг есть долг — он всегда куда-нибудь зовёт. В частности, ко двору Фридриха Франца Мекленбургского — передать послание от отца.
…После томительной скуки морского путешествия и невыразимых мучений поездки сухопутной, в жизни Тита Ардалионовича, наконец, наступила белая полоса. С самого утра он пребывал в состоянии тихого блаженства. Ему нравилось всё вокруг. Нравилась гостиница с уютными комнатками и опрятными улыбчивыми горничными в клетчатых платьицах и белоснежных передничках. Нравились аккуратные ганзейские домики из красного кирпича, некоторые с оштукатуренными фасадами, некоторые с фахверковыми планками — они были похожи на игрушечные. Нравились каменные мостовые, припорошенные свежим снежком…
Отказавшись от завтрака, чрезвычайно аппетитного на вид (чтобы в последствие не лопнуть, как пояснил Роман Григорьевич), они отправились с ранним визитом к гофмейстерине, баронессе фон Корн (временно отставленной с придворной службы по причине рождения младенца), в собственный дом фон Корнов на Замковой улице.
Путь вышел недолгим: от гостиницы квартал направо, поворот — и взору Тита Ардалионовича открылась широкая, просторная улица, будто нарочно созданная для парадов. Даже дома по обе её стороны были выстроены в ряд с торжественной симметричностью — двухэтажные, под черепичными крышами, почти одинаковые по форме и высоте, кирпичные фасады украшены балкончиками, оплетены голыми, заснеженными побегами дикого винограда.
Титу Ардалионовичу тут было в новинку всё, но кое-что новое для себя обнаружил и «старожил» Ивенский: эффектное здание картонажной фабрики теперь стало городской ратушей, и над входом в неё красовался герб с коронованной бычьей головой, тот самый, что в детстве доставлял Роману Григорьевичу некоторое беспокойство. Если говорить прямо, он его побаивался. Бык в геральдике — символ труда и терпения, но кленовский зверь был слишком уж чёрен, слишком сердит, и бороду имел какую-то неблагонадёжную, перепончатую, как крыло летучей мыши. Он коварно выглядывал грозным глазом из-за второй половины декстера, на которой тоже не было ничего хорошего: странная белая звезда или крест, когтистая птичья лапа, задранная кверху, и красный цветок на колючем стебле — малолетний Ромочка Ивенский был убеждён, что шипы его смертельно ядовиты. В общем, когда на глаза ему попадались предметы, украшенные этим гербом, он старался к ним не прикасаться, торопился проскочить мимо как можно скорее, пока бык не исполнил по отношению к нему свои злые намерения. А Григорий Романович не мог взять в толк, отчего его драгоценный отпрыск, привычный к стрельбе, взрывам и прочим ужасам войны, время от времени шарахается от самых мирных вещей, и подозревал у него нервное расстройство. Ему-то и в голову не могло прийти, что можно бояться такой чепухи; он приставал к сыну с расспросами, но Ромочка в своих страхах категорически не признавался — стыдился. Теперь об этом забавно было вспоминать.
…Достопочтенная Амалия Леопольдовна, будучи свободной от службы, проживала в доме, стоящем почти напротив ратуши.
Дверь отворил усатый швейцар; чрезвычайно важный камердинер в импозантной серой ливрее проводил гостей в господские покои. Тит Ардалионович внутренне приготовился к прохладно-сдержанному немецкому приёму, но вместо этого его ждала душевнейшая семейная сцена со слезами, объятьями и поцелуями — снова он почувствовал себя лишним, как когда-то в доме пальмирского обер-полицмейстера. Но ощущение это было недолгим, и скоро сменилось прямо противоположным — будто в свою семью попал. Добрейшая Амалия Леопольдовна (к слову, настолько похожая на обворожительную Аграфену Романовну, что Удальцев сперва глазам своим не поверил, вообразил на миг, будто сама княгиня Блохинская их каким-то образом опередила и теперь, шутки ради, вышла встречать, одетая в немецкое платье), расцеловав племянника, принялась и за его помощника, потому что русский, а она по русским «смерть, как соскучилась». Супруг же её, господин Фердинанд фон Крон, глава Мекленбургской полиции, дружески жал Титу Ардалионовичу руку и называл «коллегой» — до того было лестно, что уши расцвели маковым цветом.
Ещё приятнее стало, когда к гостям вышли три дочери четы фон Крон, по-германски учтивые, по-русски смешливые. Старшей уже исполнилось шестнадцать лет, была она чрезвычайно мила и смотрела на Тита Ардалионовича благосклонно, так что ему пришлось напомнить себе, что заморской красавицей-баронессой у него нет и не может быть будущего, и вызвать в памяти трепетный образ Екатерины Рюриковны.
Наконец, наступил самый торжественный момент церемонии — знакомство с долгожданным наследником. Няня вынесла его, розового, в голубом бархате и кружевах, дала подержать сперва Роману Григорьевичу (тот сказал «Ой!» и боязливо потрогал младенца пальцем за щёку), а потом и Титу Ардалионовичу, видно, решив, что тоже родня, раз уж сама госпожа его целовала. Ребёнок тоже так решил, и стесняться не стал, пустил лужу. Титу Ардалионовичу попало в рукав, девицы фон Корн вытирали его полотенцем и очень смеялись.
Затем состоялся завтрак, отнюдь не скромный (прав оказался Роман Григорьевич, отказываясь от гостиничной трапезы), и описанный выше спор о трёх днях.
После завтрака, сменив дорожные костюмы на парадные, тщательно отутюженные расторопной прислугой, отправились ко двору — Амалия Леопольдовна вызвалась их проводить, благо, идти было совсем недалеко, дом фон Корна стоял почти у самой замковой площади, украшенной каскадом и немного страной скульптурной композицией с двумя бородатыми старцами, оленем и младенцем — Удальцев не совсем понял, что она изображает. «Должно быть, какая-то аллегория» — догадался он.
Замок, выстроенный на французский манер и облицованный светлым песчаником, Титу Ардалионовичу тоже понравился — величественный снаружи, сияющий великолепием изнутри. Но после печального «знакомства» с его императорским величеством, государем Павлом Ивановичем, персона герцога Мекленбургского вызывала у него беспокойство: всё-таки, родня, мало ли…
К счастью, германский правнук убиенного императора Павла на российского внука не походил ни внешностью, ни манерами. Лицо имел умное и благородное, в разговоре был обходителен и приятен. И не прав оказался Роман Григорьевич утверждая, что герцог его даже не вспомнит. Очень даже вспомнил: «Роман Ивенский? О! Неужели вы есть то милое дитя, что поздней осенью свалилось в холодные воды каскада, вылезло мокрое насквозь, вежливо отрекомендовалось и спросило, нет ли у меня под рукой полотенца? Мы нередко вспоминаем тот забавный случай…» «Так точно, это был я», — смущённо признался Роман Григорьевич, прежде и не подозревавший, какую сомнительную славу о себе оставил. Герцог отечески похлопал его по щеке: «Ах, как вы выросли!», присутствующие дамы заулыбались, аудиенция прошла в обстановке лёгкой и непринуждённой, без дворцового официоза. Его королевское высочество обещало передать генералу Ивенскому ответное послание, в беседе упомянуло ещё несколько общих знакомых, и уж конечно, не обошлось без главного вопроса — о здравии несравненной Prinzessin Blochinska. Дело в том, что несколько лет назад, ещё не будучи вдовой, но уже очень тяготясь супружеством, Аграфена Романовна довольно долго гостила у двоюродной сестры, и визит этот не остался незамеченным при дворе.
